Откровения Екатерины Медичи

Я провожала ее до засыпанного снегом Шательро. У замерзшей реки Елизавета обернулась к дамам из своей свиты, приняла у них шевелящийся сверток и вручила мне. Я отвернула край заиндевевшей шерстяной ткани и увидела белую пушистую мордочку, с которой таращились на меня влажные темные глаза.

— Я еще не придумала ей кличку, — сказала Елизавета. — Она пока щенок, но и взрослой будет ненамного больше. Мне сказали, что собаки этой породы живут долго и беззаветно преданы одному хозяину.

Пушистая малютка завертелась в моих руках, пытаясь выбраться из шерстяного кокона, чтобы лизнуть меня в нос. Я смотрела на Елизавету и беспомощно молчала.

— Она к тому же весьма шумная особа. — Моя дочь рассмеялась. — Станет облаивать всех незнакомцев и служить превосходной охраной для твоих дверей.

— Она прелестна, — сказала я. — Я назову ее Мюэ, Молчунья, именно потому, что она такая шумная.

— Я люблю тебя, матушка, — прошептала Елизавета. — Я буду писать тебе каждый день.

Я обняла ее, прижала к груди вместе с отчаянно извивавшейся между нами Мюэ… А потом отпустила и смотрела, стоя на берегу реки, как моя дочь и ее эскорт начинают долгое путешествие к горам. Сотни, тысячи людей пересекали Пиренеи; Испания не так уж далеко, по ту сторону границы; мы, если захотим, сможем навещать друг друга хоть каждый год.

И все же, когда Елизавета уже исчезла вдали, я еще долго стояла на берегу реки и вдыхала запах дочери, сохранившийся на мягкой шерсти щенка.

Франциск снова заболел, и двор перебрался в Блуа. Молодой король не выдержал нагрузок во время коронации, когда вынужден был несколько часов простоять на ногах, а то и на коленях в стылом соборе, причем с обнаженной для помазания грудью. Франциск никогда не выглядел здоровяком, но теперь я едва узнала чудовищно исхудавшего подростка, который скорчился в кровати; глаза его лихорадочно блестели от жара и переизбытка опиата.

Я, как могла, старалась приободрить Франциска, готовила для него особое питье из ромашки и ревеня, сидела с ним и читала вслух. Однако всякий раз, когда мне случалось упомянуть Гизов либо злополучный эдикт, Франциск стонал и, отвернувшись, бормотал, что никогда не хотел быть королем.

Марии, судя по всему, тоже оказалось не по вкусу быть королевой. В тревогах за Франциска она так похудела и изнервничалась, что я почти заставляла ее отдыхать. Мы вместе гуляли по огороженным стеной садам Блуа, играли на лютне, вышивали. Между нами установилось хрупкое взаимопонимание, но один случай разрушил его вдребезги. Было это после обеда, когда мы сидели в моих покоях.

— Что за злобные собаки, эти гугеноты! — воскликнула вдруг Мария. — Они презрели эдикт монсеньора, моего дяди, срывали его со стен на городских площадях, хоть это и противозаконно. Костер для них — недостаточно суровая казнь. Их надобно переловить и четвертовать, а куски разбросать в назидание у всех городских ворот. Мой дядя говорит, что гугеноты навели на бедного Франциска порчу, потому он и заболел. Дядя говорит, они отравляют колодцы и насылают проклятия на урожай, чтобы наши подданные мучились от голода и жажды.

Я подняла глаза от пяльцев. Никогда прежде я не слышала, чтобы речи Марии сочились таким ядом.

— Дорогая моя, твой дядя преувеличивает. Уверяю тебя, гугеноты вовсе не чудовища. И к тому же едва ли их настолько много, чтобы устроить подобное бедствие.

Глаза ее, и без того казавшиеся большими на осунувшемся лице, стали еще больше.

— Вам не приходит в голову, что еретики обитают в этих самых стенах? Да весь двор просто кишит ими!

Мюэ, зарывшаяся между подушек, заворчала. Подошла Лукреция и вновь наполнила наши кубки. Я осушила свой одним глотком.

— Поменьше внимай красноречию своего дяди, — бросила я гораздо резче, чем намеревалась вначале. — Франциск всегда страдал от воспалений уха, а в стране несколько лет подряд были сильные дожди и неурожай. Ты королева, тебе следует научиться быть терпимей к своим подданным.

— Да вы… — Мария задохнулась. — Вы что же, и вправду защищаете гугенотов?

— Я защищаю невинных! — Я в упор взглянула на нее. — Желаю мира Франции и процветания всем ее жителям. Здесь не Испания; во Франции не сжигают людей из-за различий во мнениях. — Она хотела запротестовать, но я жестом оборвала ее. — Да, это именно различие во мнениях. Насколько мне известно, все мы почитаем Христа.

Она вскочила, дрожа всем телом, вышивание комком упало к ее ногам.

— Значит, это правда. Вы… Вы… — Мария судорожно сглотнула, будто давясь невысказанным словом.

Я бросила взгляд на Лукрецию, которая так и застыла с кувшином в руках, и вынудила себя усмехнуться:

— Ну же? Кто я такая? Боже правый, уж не думаешь ли ты, что я, мать короля, — еретичка?

Мария не шелохнулась, не взглянула мне в глаза. Ее молчание само по себе было красноречивым ответом.

— Ты меня разочаровала. — Я вздохнула. — Я родилась католичкой и, уверяю тебя, католичкой умру. То, что я отстаиваю терпимость к гугенотам, вовсе не значит, что я разделяю их веру. Мне, как и тебе, почти ничего про них не известно, но одно я знаю наверняка: они не сжигают нас на кострах.