Откровения людоеда

— Ну так, eher mattre это все расставит на свои места.

— Что?

— Наша частная вечеринка в Il Giardino di Piaceri, конечно же. Разве ты забыл? После моего выступления в Палаццо Фабрицци-Бамберг — где будет только двенадцать из нас, включая Отто, ты забронируешь сад на крыше для нас.

— Я уже говорил тебе, что мне будет невыгодно совсем закрывать его ради такой маленькой группы, как эта.

— А еще, — продолжал он, совершенно не обращая внимания на мои возражения, — ты приготовишь что-нибудь особенное для моих друзей.

— Но это совершенно невозможно, Генрих…

— Дай неограниченную свободу своему творческому гению, мой друг!

— Послушай…

— Нет, не «приготовишь», а сотворишь! Позволь Орландо Криспу показать Amici di Germania, на что он способен. Я уже весь сгораю от предвкушения!

И он ушел, словно гигантская планета, перемещающаяся по широкой орбите, чтобы обнять профессора урологии.

Словно свиньи в корыте

В итоге Amid di Germania не получили сад на крыше; тем не менее, я не могу утверждать, что эта победа была целиком моей заслугой, так как через день пошел град, и в семь часов стало понятно, что Генрих и его компания будут благодарны отобедать внизу в ресторане. В целом, думаю, что еда удалась; я позаботился о том, чтобы избежать соседства с Отто фон Штрайх-Шлоссом, который задушевно смотрел на меня в оба глаза через всю комнату, несомненно, вызывая в воображении внутренний образ винно-красного благополучия, которое может вызвать его прекрасный маленький кожаный ремень на обнаженной плоти моих беззащитных ягодиц, будь у него возможность хотя бы наполовину все воплотить. Жак тут же его невзлюбил.

— Будьте с ним осторожны, мсье, — сказал он с беспокойством.

— Ты имеешь в виду Герра Штрайх-Шлосса? Конечно, я буду осторожен.

— У него вид голодной собаки.

— Тогда давай посмотрим, что искусство может с этим сделать Орландо Криспа.

Профессионально (если не персонально) восприимчивый к германскому характеру компании, я дал им паштет foie gras au Riesling[178] и маринованную сельдь с теплым картофелем и салатом, за которым последовали отборное свиное плечо, тушеное с горчицей, choucroute garnie Alsadenne[179] и куриная запеканка с Рислингом, сопровождаемым grumbeerekieche и choux rouges braises aux pommel.[180] Десерт состоял из двух видов шербета — земляничного и аи Mare de Gewürztraminer — и я подал Kügelhopf с кофе.

Ближе к концу вечера они все начали шуметь от моего коньяка — все как один, за исключением Генриха Херве, который, наоборот, стал угрюмым и замкнутым. Он даже отказался спеть, когда его попросили сделать это — уникальное событие на моей памяти. В конце концов, большинство из них умеренно напились, начали прощаться, выходя из-за стола — Герр Штрайх-Шлосс, к моему величайшему облегчению, был одним из первых — и выходить в дождливую ночь; в конечном счете, остался только Генрих.

— Тебе понравились мои небольшие жертвоприношения? — спросил я.

Он печально посмотрел на меня.

— Триумф, мой дорогой Крисп. Наверняка, не самый твой величайший, но все же триумф.

— Тогда почему у тебя такой мрачный вид, могу я спросить?

— Этой ночью мне придется спать одному, — сказал он. — Впервые за много недель нет спутника, который ждет меня. Это ужасная штука — спать одному.

— Это случается со всеми нами, — сказал я.

— С тобой тоже, сher Maĭtre?

— На самом деле, я почти всегда сплю один.

— Я просто придурок!

Казалось, что он не на шутку смущен. Не могу представить, почему.

— Гении всегда идут в одиночку, — сказал я, говоря больше о себе, чем о Генрихе. — Гений должен сам освещать себе путь без утешения этих более мелких подарков. Он не может никому доверять, кроме себя самого.

Генрих неожиданно просветлел.

— О, это правда! — завопил он. — Даже я не могу всегда быть удачливым в любви. Подойди, Орландо, давай вместе выпьем и дружески поболтаем.

Я безрассудно сказал «да», и он выбрал отличную бутылку моего Chateau Neirfdu Pape. Кто знает, почему я согласился, так как я знал, что идея Генриха о дружеском общении будет ни чем иным, как монологом, произнесенным им на тему себя самого. Мы сели за небольшой столик в полутьме, одинокая свеча догорала в зазубренном серебряном подсвечнике.

Генрих поднял бокал вверх, посмотрел на свет, затем поднес его к губам и причмокнул. Мимоходом он бросил:

— Оно могло бы быть и получше.

— Это очень хорошее вино.

— Я привык к лучшему.

— Уверен, что это и есть лучшее.

Он вздохнул и его двойной подбородок закачался.

— Вот именно поэтому я убеждаю тебя задаться мыслью о твоих шедеврах, мой друг Орландо. Ты был создан для того, чтобы создавать блюда!

— А ты для того, чтобы их поглощать, — сказал я.