Откровения телевидения

Разве мы по-настоящему задумывались над состоянием Пушкина накануне гибели? Нас справедливо учили, что он боролся, хотел мстить. Мы знали,

что его погубили. Но в этом рассказе на наших глазах его довели до

гибели. Прежде выстрела Дантеса и приговора Арендта мы увидели смер

тельно измученного поэта, поняли, как был превзойден предел его жизненных сил.

Смертью Пушкина рассказ не закончился. Она означила лишь середину

его. Далее вся предшествующая тема стала повторяться, обогащенная

скорбью и подробностями, от которых не уйти. Такое построение, еще

более напомнившее симфонию, не выглядело нарочитым — оно отвечало ходу переписки и времени.

К повторяющейся теме гибели присоединилась новая — образ

второго

общества

,

и

стинной публики Пушкина. Как это обычно случается с поэтами, эта публика материализовалась, когда сам поэт

сделался явлением духовным. Она прорывала заставы и цепи, раскупала

«Евгения Онегина», шелестела списками стихов.

Свет, состоявший из сплошных индивидуальностей, был показан общей массой. Масса выступила перечнем индивидуальностей. Рассказчик рисо

вал их броскими мазками. Плачущий старик, сказавший: «Мне грустно за

славу России». Другой, заметивший, что

«Пушкин

ошибался,

когда

думал,

что

потерял

свою

н а р о д н о с т ь». Чиновники,

студенты, военные, артисты, простолюдины. Может быть, их двадцать тысяч, может быть, больше. Из этой массы выделяются редкие голоса,

четко показанные пластичные фигуры.

Оттуда, из «второго общества», прозвучали и стихи Лермонтова. Андрони

ков ушел от соблазна показать это. Стихотворение вписано в письмо все

той же

Софии

и читается ее голосом. Она восхищается неведомым автором

(«Как это

прекрасно,

не правда ли?»), но ближе к середине Андро

ников начинает читать сам, и мы понимаем, как мелко ее восхищение, как

вся она во власти настроения минуты, мнений дня.

Заканчивает стихи рассказчик снова за Софи, возвращая нас в 1837 год.

Тема гибели разрастается в драму

переоценки

случившегося. «Его

погубили», —

ужасается все понявший вдруг Александр Карамзин. И как

тени снова проходят Натали с ее автоматизмом кокетства, вальсирующий Дантес, льстящий друзьям поэта, старик Геккерен, с патологической стра

стью ведущий интригу пасынка, и, наконец, кристаллизуется всепроникающая материя власти —

двор. Организуя приличный декорум смерти, он с

известной виртуозностью спускает на тормозах готовую вспыхнуть общественную демонстрацию. Поскромнее, потише, полегче —

так и видится

его регулирующая длань. Умер всего лишь член общества камер-юнкеров,

не придворный историограф, каким был Карамзин, не статский генерал, каким почину своему являлся Жуковский. В церкви, при отпевании, «Весь

Петербург» — остальные десятки тысяч оттеснены. Для порядка —

ограда жандармов, для декорума — шеренги послов. Последние изумле

ны:

как, Пушкин, оказывается, имел для России такое значение

?

Удив

ленные послы — их Андроников подчеркнуто театрально показал каждого

одной фразой — последние образы рассказа.

Наступает тишина, куда-то отодвигается церковь со светским говором,

потом мрачная толпа, потом кучка друзей. Как будто по специальным пропускам мы проходим сквозь охранные цепи. Опускается ночь, и, точно через черный ход, выносят поэта...

Век уходит не однажды, а много раз. Его календарный конец приветствуют

авторы новогодних тостов, придающие цифре с нулями мистическое зна

чение. А жизнь течет, как текла. Постепенно материальный мир наступив

шего столетия вытесняет из нашего быта вещи предшествующего. Это

ощущается всеми. Еще раньше начинают свое движение идеи нового века,

родившись где-то в недрах предыдущего. Наконец наступает время, когда

уходят люди. В скоростных заботах середины нового столетия это мало кем замечается. Между тем мы присутствуем сейчас при конечном проща

нии. В дни космических полетов исчезают в небытие последние участники

создания русской культуры

XIX

столетия — писатели, артисты, музыканты,

ученые, отмеченные неповторимым обаянием духовной элиты русского общества. Разноречивый и разнородный

XIX

век превращается в единое понятие. Различия давно и устойчиво классифицированы, но Карамзин и

Ключевский, Каратыгин и Щепкин, Брюллов и Крамской, Белинский и

Писарев уже не видятся антиподами. Наш глаз не травмируют стоящие рядом творения Росси и анонимные детища «николаевского ампира», хотя

шестидесятнику их соседство могло показаться кощунством. В отношении

к

XIX

веку все явственнее проступает неопределимый в научных терминах

нравственный

потенциал

прошлого столетия. Это ощущение

века, присущее не специально изучающим его, но простым смертным.

Секрет воздействия телевизионного рассказа Андроникова — в непре

рывном присутствии этого нравственного потенциала. Он — в закончен

ности судеб и философий, в нашем знании результатов тех и других, в

чистоте страданий, не замутненных болезненной рефлексией, в цельности

понятий добра и зла и даже в примитивности, на наш сегодняшний взгляд,

интриги, погубившей поэта. Сложность людей

XIX

века предстала образ

цом классической простоты.

Сила телевизионной «Тагильской находки» — в неожиданном сочетании