Откровения телевидения

еще до войны). Только у этого театра нет истории. Есть несколько имен, вероятно, три: Закушняк, Яхонтов, Андроников. Есть четвертое — Цявлов

ский. Но выдающийся ученый-пушкинист, поражавший участников научных собраний одной особенностью своего таланта —

естественным умением лепить образы героев своих исследований, — на эстраде не

выступал, хотя он-то ближе всех к Андроникову. Закушняк создал жанр

интимного, камерного рассказа. Яхонтов показал силу литературного

монтажа и первым взял документы как материал для художественности.

Андроников — сам добытчик документов, их исследователь, интерпретатор.

«Художественное слово» — жанр дряхлеющий, его подтачивает литера

турная грамотность населения, несравнимая со временем его зарождения

и расцвета. Жанр Андроникова, соединенный с телевидением, оказался на

редкость современным. Но в этом жанре решает не профессиональная выучка, а человеческая индивидуальность рассказчика, его исключительность, его собственный образ.

Он покойно устроился в кресле, разложил на столике бумаги, доброжела

тельно и серьезно взглянул на каждого из зрителей. Перед телекамерой ему удобно, мне показалось — удобнее, чем в зале. Мягкое лицо, чуть

потяжелевшее в последние годы, седые волосы, округлые движения, эко

номные и неторопливые, тембр голоса — москвича-филолога. Он снимает

очки, снова их надевает, похожий на старых профессоров на кафедрах,

которые, помня все цитаты, обладают старомодной добросовестностью и с

чуть комическим изяществом произносят классические тексты.

Он говорит с нами, но и с самим собой, влекомый потребностью вспоми

нать людей, события, вновь переживать их, растравляя свои раны так, как

это делает иногда каждый из нас, вызывая в памяти особенно грустные сцены собственной жизни. В ином случае он хочет заново уяснить себе

что-то. Жесты его обращены к себе, они помогают ходу его мыслей.

Он немного растягивает на конце слова, по-старомосковски произносит

«а» и, как люди прошедшей уже эпохи, называет знакомых и незнакомых

по имени и отчеству. Его фразы коротки и прозрачностью своей напоми

нают, что пушкинская проза чиста, как родниковая вода.

Он не упрощает, не избегает французских фраз и литературных терминов,

упоминает множество фамилий и событий, требующих знания истории и литературы, но и не изображает комментарий под строкой.

На небольшом экране в нашей комнате —

человек, являющий собой непо

рванную связь времен, На нем модный костюм, и весь он в сегодняшней

быстроте. Но точно так же он — в салоне Карамзиных. Подлинностью

своего существования в двух временах, непринужденностью переходов от

одного к другому, от одной своей функции к другой, образ рассказчика

создает в зрителях беспредельную стихию веры в то, что он рассказывает.

Возникает такое доверие к его представительству в пушкинском Петербур

ге, какого ни разу не приходилось испытывать ни на одном посвященном той эпохе театральном спектакле. И понимаешь, что «исторические

спектакли», так называемые «большие полотна», процветавшие когда-то,

уступают сегодня силе обнаженного документа и той форме сообщения его зрителю, какую несет театр Андроникова или документальное кино. Но даже в рамках своего театра Андроников в этот вечер особенно цело

мудрен. Не позволяет себе не то что «наигрывать», но даже играть так, как

это делает на эстраде или в других передачах. Он мог бы всех «изобразить», но, поступив так, он бы в прах рассыпал картину.

По природе своей Андроников — камерный рассказчик. В больших залах

его обаяние интимного собеседника, естественно, уступает первое место

другим его

качествам. Здесь он — с каждым один на один.

Его искусство ждало телевидения, как редко какое искусство.

Круг сужается. Напряжение растет. Нарисовав и закончив одну картину,

Андроников переходит к следующей, еще более драматической, создавая

ощущение беспросветной фатальности. Все катится к концу.

Уже получен пасквиль, и Пушкин посылает вызов Дантесу, уже перетру

сивший Дантес объявляет о помолвке с Екатериной Гончаровой, а поэт

продолжает бывать в тех же домах, встречаться с теми же людьми.

Андроников заботится, чтобы разлад Пушкина со своим кругом не усколь

зал от нашего внимания. А «круг» проглядел, что интимный светский скан

дал — таким полагали все, что происходит между Геккеренами и Пушкиными, — который друзья пытались уладить успокоительными беседами, переговорами, записками, —

давно уже иное. Оттого не понимали и не одобряли они поведение поэта, отдавшегося на волю своих чувств, не

считавшего нужным скрывать свое отношение ни к Дантесу, ни к «свету».

Ему некуда деться, буквально некуда деться. Он одинок не в обществе

врагов, а

в

обществе

друзей.

Обстоятельство, не известное нам по спектаклям о Пушкине.

Еще один пласт тогдашнего бытия выступает все яснее.

Это нечто большое, расплывчатое, жесткое и непременное — Д ВОР. Он повсюду, у него свойство всепроникающей материи.

О чем бы они ни думали, чем бы ни занимались, у каждого невысказанная

мысль, не мысль даже, а странное, почти физиологическое ощущение

соприсутствия при этом ДВОРА. На него делается поправка, скидка, он