Откровения влюбленного матроса

Меня интересовало, не знает ли кто из бомжей о судьбе моего «Белоруса», однако пока никто ничего не знал, потому что трактор был украден только что и слухи ещё не просочились в Курью. Выпили и за «валенки», и за тя – за мя.

– Ну я катапультируюсь, – крикнул Артур, призывая к тишине.

– Прояснится, – подпел умудрённо Философ Яша Князев.

– Бог велит пополам делить, – сказал Прокурор и подвинул мне бутерброд с залежалым сгорбившимся сыром. – До весны ещё далеко, Вась, а к весне найдём твой двигатель внутреннего сгорания, если ты сам не сгоришь, – и обнажил в хохоте почерневший щербатый рот. Ему было весело, а я горевал: горбатый жребий выпал мне. Без трактора я никто и ничто. Лопатой много не закалымишь, а с трактором всегда был зван. С верблюжьим безразличием жевал я чёрствые объедки. Жизнь казалась пустой и ненужной.

Людей, среди которых я оказался, уже не смущало, а только злило, что их все сторонятся, брезгуя их видом, провонявшей одеждой, немытыми сальными рожами, вороватыми ухватками.

Застрял я у Артура капитально, потому что не знал, что мне теперь делать. Выпивка была всегда. Я, раздобрившись и поняв, что теперь эта вещь мне ни к чему, притащил Артуру из дома синтезатор, и он теперь заполнял бомжарню звуками музыки, иногда пробовал петь, и пока не требовал с меня бутылочного взноса.

Я потерял счёт дням, потому что они слились в единое пьяное времяпровождение с отключениями на сон. А потом опять продолжался загул.

Однажды Прокурор принёс весть, что вероятнее всего утащил мой трактор Колька Клин, поскольку злился на меня за то, что я дёшево беру за пахоту. И ещё одно обстоятельство Прокурора наводило на такое подозрение: стоял под навесом у Кольки огромный живой бык, которого, определённо, он выменял на трактор. По стоимости, наверное, были бык и трактор равноценными. Однако это были прокурорские догадки. Было ещё одно осложняющее ситуацию обстоятельство: быка на мясо приобрёл Клин на пару с двоюродным братом – начальником райотдела милиции Семёном Семёновичем Мартемьяновым. Как идти с жалобой на Кольку Клина в милицию, если тот в родстве с самим майором Семёном Семёновичем Мартемьяновым?!

Я заглядывал в тусклое артурово зеркало, видел свою испитую мятую рожу и приходило осознание, что никуда я не пойду, хотя без трактора «Беларусь» жить мне будет лихо. И выходит, пропадай моя телега, все четыре колеса.

– Это не дом, а степь с крышей, – ругал свою хибару Артур. К утру в ней выстывало и было видно пар при дыхании. Бомжи спорили, чья очередь пилить клеть. На сей раз выпадало пилить, колоть тюльки и топить печь мне, хотя у меня был свой нетопленный дом, своя печь, но поскольку застрял я у Артура и пользовался его теплом, то пришлось взяться за тупую щербатую пилу мне.

Это был, конечно, египетский рабский труд.

Говорят, беда в одиночку не ходит. Отыскал меня в артуровом свинюшнике, когда колол я поленья, Серёга Цылёв. Он встряхнул меня с омерзением, содрал облезлую телогрейку и натянул на меня мою куртку, нахлобучил трёпаный кроличий малахай, который кто-то подсунул вместо моей нерповой шапочки. Оттащив меня подальше от загаженного крыльца, Серёга сердито сказал:

– Анатолий Семёнович умер, а ты… Послезавтра похороны. Оркестр ты ему обещал.

Надо же, директор нашего совхоза, где я инженерил, умер.

– Помянем, – сказал я с готовностью.

– Никаких «помянем», ты и так, дурило, напоминался. Трактор потерял. Ищи оркестр. Обещал ведь ты с оркестром его проводить.

Когда умру, наверное, вспомнят, что прошёл я огонь, воду, но до медных труб не добрался. На гитаре играл, до барабана дотянулся, когда в духовом оркестре числился ударником.

Серёга понимал, что я утратил волю и решимость и что мне одному ничего не сделать, потащил меня в мой дом, затопил печь, а потом, усадив в кресло, приказал:

– Вспоминай, кто на чём играет?

Я тупо рылся в памяти:

– Федя Рякин – труба, Дима Зеленцов – кларнет, я – барабан.

Без Серёги мне бы, конечно, ничего не сделать, а он и оркестрантов помог вспомнить и пошёл со мной в бывший ДК, названный каким-то центром, где удалось найти барабан, трубу и кларнет. Долго обзванивали парней, давно забывших о своём увлечении молодых лет. Конечно, всех спас баянист Лёня Зворыгин, преподававший баян в детской музыкальной школе. Духовики отнекивались. Забыли-де, как играют, но я, уже придя в себя, вовсю жал на их совесть.