Откровения знаменитостей

— Я ее усвоил от жизни. Рос в портовом городе, учился в мединституте, жил в общежитии, где эта лексика носилась в воздухе. А вот использовать ли ее в тексте — зависит от чувства языка. Меня очень сильно коробит неуместный мат. Он режет ухо при разговоре, оскорбляет глаз при чтении. Но в тексте, когда передаешь прямую речь пьяного докера, трудно ожидать, что он заговорит языком барышни. Мат подобен перцу чили: он уместен в качестве пикантного акцента, но когда все блюдо состоит из поджаренных перчинок — увольте! Попытка натыкать во все фразы матерные слова — это признак авторской беспомощности. Автору нужен большой текстовый дар. При отсутствии текстовой техники он, вероятно, не придет никогда.

— У вашего героя, а прежде всего у самого автора, «болит память». Эта боль личная? Или вас одолевают уколы социальной и прочей несправедливости? Или вам близка «мировая скорбь»?

— «Мировая скорбь» уместна в двадцать лет. Тогда это красиво. Не могу сказать, что и социальная несправедливость вызывает у меня мучительное чувство боли. Знаю: мир несправедлив по определению. И человечество пытается эту несправедливость как-то уменьшить. Победить ее нельзя, но попытаться уменьшить можно и нужно.

Конечно, есть у меня и личная боль — определенная рефлексия: возврат памяти назад. Нельзя двигаться дальше, нельзя пройти кризис полудня, не разобравшись в себе.

— Вы несколько лет живете в столице. Как организован ваш быт?

— Быт мой организован как попало. Честно говоря, я равнодушен к степени комфортности. У меня о комфорте свое представление. Мне нужен компьютер, подключенный к Интернету, нужна в любой момент доступная горячая вода и кровать. Если вдуматься, мне не нужно больше ничего.

— Признаюсь, Алмат, я была настроена на более жесткий диалог с вами, так меня ожесточили ваши сетевые тексты. Но, увидев ваши улыбчивые открытые глаза, я оттаяла. Вот эта безукоризненность в одежде, внутренняя тишина и отточенность жеста, наверно, результат долгой шлифовки. Откуда в вас это?

— Что-то взял от родителей. Но от них я рано уехал и начал работать. Предпочитаю быть независимым. Мне важно четко знать, сколько у меня денег, на что могу их потратить. С родителями мы живем совершенно разными жизнями. Знаю, они относятся к моей жизни с уважением, и я уважаю их ценности.

— Вы хорошо вписались в московскую среду. Есть какие-то особые достоинства у столичного ритма?

— Мне здесь удобно, комфортно. Меня устраивает ментальность большого города и его скорость. В Петербурге я всегда испытывал желание дать пинка впереди-идущему, потому что он копается, долго думает — мешает. А когда ты приходишь в кофейню на Невском и оказываешься единственным посетителем у стойки, то барменша тебя не видит. Приходится ей заметить: «Девушка, мне что, голым на столике сплясать, чтобы вы меня заметили?» А в ответ слышу: «Ах, что? Ко-офе? Сейчас, сейчас…» И уходит куда-то. В Москве, как правило, такого нет. У меня есть пятнадцать минут на еду или, скажем, час. И если вовремя не подадут, то просто уйду.

— Вы часто позволяете себе не есть?

— Очень редко. Поесть люблю и хорошо сам готовлю. Почти все, только ничего не пеку, хотя тоже умею. Но выпечку по-домашнему люблю.

— Вас посещает чувство вины?

— Оно присуще всем. С возрастом я научился работать со своим чувством вины. Пытаюсь понять: а была ли реальная вина? Психика людей так устроена — она диктует находить всему объяснение. Я нахожусь сейчас в месте сбора камней. В своей жизни я сделал много всего, в том числе и поступков, прямо говоря, некрасивых: одни можно исправить и жить дальше; другие попросту не являлись таковыми — осознав это, можно жить без поедания «червей».

— Вы многое перепробовали. Что больше всего влияет на вас, достаточно успешного человека? Вы даже медбратом были…

— И врачом успел поработать, и на подиуме немного. В 90-е годы многие более или менее эффектные юноши и девушки шли на подиум. Была мода на топ-модели.

— У кого вы одеваетесь?

— Одеваюсь по принципу: вещь должна мне нравиться. Спокойно могу надеть безымянные турецкие штаны с рубашкой от Версаче. И все находят, что это хорошо. Стремление свести брендовость в одежде к абсолюту — это, мягко говоря, дурновкусие.