Откровенно. Автобиография

Целый день режиссер снимает, как я играю в теннис сам с собой на фоне огненно-алых гор и оранжевых скальных фигур. Я изжарился на солнце, устал и давно жду перерыва, однако режиссер все никак со мной не закончит. Он просит меня снять рубашку. Все знают, что в приступе юной удали я запросто могу, сорвав рубашку, бросить ее в толпу.

Затем он хочет снять меня в пещере, посылающим мяч в камеру, как будто намереваясь расколотить объектив.

Затем мы снимаем несколько кадров на фоне водной глади озера Мид.

Все это выглядит глупо, бестолково, но безобидно.

Вернувшись в Вегас, мы делаем серию снимков на Стрипе и на бортике бассейна. Мне повезло: для этих кадров они выбирают бассейн старого доброго Кембриджского клуба. Наконец мы едем в загородный клуб, чтобы сделать последний кадр. Там режиссер облачает меня в белый костюм, в котором я подъезжаю к главному входу за рулем белого «ламборгини».

— Выходи из машины, — командует он, — затем взгляни на нас поверх темных очков и произнеси: «Имидж — все!»

— Имидж — все?

— Да. Имидж — все.

В перерывах между съемками я разглядываю толпу зевак и вдруг вижу в ней Венди — девочку, когда-то подававшую мячи, мою детскую страсть, теперь уже совсем взрослую. Она, несомненно, сильно изменилась со времен турнира Алана Кинга.

У нее в руках чемодан. Оказывается, она только что окончила колледж и теперь возвращается домой.

— Именно тебя я и хотела увидеть здесь первым, — говорит Венди.

Она просто красавица: длинные, вьющиеся каштановые волосы и невероятно зеленые глаза. Пока режиссер дает мне указания, я думаю только о ней. Как только заходит солнце и режиссер объявляет об окончании съемок, мы с Венди запрыгиваем в мой новенький открытый джип со снятой крышей и дверцами и, рыча мотором, уносимся прочь, как Бонни и Клайд.

— Что за слоган ты должен был произносить в камеру? — интересуется Венди.

— «Имидж — все!»

— Что это значит?

— Без понятия. Это для фирмы, которая делает фотоаппараты.

ЧЕРЕЗ ПАРУ НЕДЕЛЬ я уже слышу этот слоган дважды в день, затем — шесть раз в день и, наконец, все десять. Это напоминает мне бури в Вегасе, которые начинаются со слабого шелеста листвы, таящего в себе невнятную угрозу, чтобы вскоре превратиться в пронзительно воющий ураган, не стихающий трое суток кряду.

В считанные дни слоган стал ассоциироваться со мной. Спортивная пресса заявляла, что в нем — моя суть, мое истинное «я». Этот слоган, разглагольствовали журналисты, — моя философия, моя религия и он же, по-видимому, станет моей эпитафией. По их мнению, я — лишь имидж без содержания, ведь я не выиграл ни одного турнира Большого шлема. Они назвали меня рекламным агентом, торгующим своей популярностью и озабоченным деньгами, но никак не теннисом. Во время матчей болельщики начали в насмешку выкрикивать этот слоган: «Давай, Андре, имидж — все!» Стоит мне продемонстрировать чувства на корте, они тут же выкрикивают эти слова. Впрочем, если я не демонстрирую чувств, их тоже выкрикивают. И когда я проигрываю.

Вездесущесть этого слогана мучительна, равно как и вызванная им волна озлобленности, критики и сарказма. Я чувствую, что меня все предали: рекламное агентство, менеджеры из Canon, спортивная пресса, фанаты. Я ощущаю себя брошенным. Испытываю то же, что в дни, когда я впервые переступил порог академии Боллетьери.

Самое неприятное — слышать утверждения, будто я по доброй воле объявил себя лишь имиджем без содержания, тогда как всего лишь говорил то, чего требовал сценарий рекламного ролика. Они считают этот дурацкий, бессмысленный слоган моей религией — столь же разумно было бы арестовать Марлона Брандо за убийства, которые он совершал в «Крестном отце».

Рекламная кампания ширится, чертов слоган уже упоминается в каждой посвященной мне статье — и я меняюсь. Начинаю вести себя грубо. Перестаю давать интервью. Набрасываюсь с кулаками на судей, соперников, журналистов и даже болельщиков. Считаю, что таким образом восстанавливаю справедливость, потому что весь мир против меня, все пытаются меня кинуть. Я превращаюсь в собственного отца.

Когда толпа улюлюкает и вопит: «Имидж — все!», я хочу заорать в ответ. «Вы не хотите видеть меня? Прекрасно! Но вы даже не представляете, как мне самому не хочется здесь находиться!» В Индианаполисе после особенно обидного поражения под аккомпанемент особенно обидного свиста трибун какой-то репортер поинтересовался, что в игре пошло не так. «Вы сегодня на себя не похожи! — произнес он с неискренней улыбкой. — Вас что-то беспокоит?»

В цветистых выражениях я предложил ему поцеловать меня в зад.

Никто и никогда не объяснял мне, что ни при каких обстоятельствах нельзя срывать зло на журналистах: если демонстрировать им зубы, они станут лишь злее. Нельзя показывать им свой страх и огрызаться. Впрочем. даже если бы кто-нибудь в то время дал мне этот дельный совет, я вряд ли сумел воспользоваться им.