Откровенность за откровенность

Она смотрела на Бабетту и жмурилась от восхищения: сколько же налитой плоти от нее прятали, большие торчащие груди, круглый живот и полные ягодицы, широкие бедра, перетянутые талией посередине тела, как у муравья. До чего же мне нравится это тело, говорила себе Аврора и была благодарна Бабетте за то, что та без стыда выставляла его напоказ. Ей хотелось бы потрогать эти груди — интересно, тяжелы они в руке? — потрогать ягодицы, чтобы ощутить их мягкость. Погладить ладонью спину, как оглаживают большое животное. Боже мой, думала она, такое существует на свете, а от меня это прятали под гадкими словами. Не счесть, сколько она ласкала кошек, собак, птиц и мужчин… И ей подумалось, что никогда в жизни она не ласкала мужчину ради собственного удовольствия. Да, теперь она была уверена, редко бывало, чтобы ей хотелось погладить лицо мужчины, его губы, грудь, ягодицы, бедра — хоть она и делала это, очень старательно, чуть опасливой рукой.

— А это что еще такое? — спросила Бабетта, показывая на пластмассовую коробку, в которой опять шумно завозился зверек.

— Крыса! — с вызовом ответила Глория.

Бабетта поправила очки и нагнулась:

Почему ты говоришь: крыса, это же тушканчик, в Алжире они тоже были. Крыса или тушканчик — Глория не видела разницы.

— Есть разница, — возразила Бабетта, — если ты говоришь: крыса, — значит, тебе противно, а если говоришь: тушканчик, то — не только признаешь его видовую принадлежность, но и ставишь всех в известность, что у тебя живет кенгуру в миниатюре.

Глория закусила удила. Она сказала: крыса, — и не станет говорить про черное, что это белое. На черта ей сдался Бабеттин алжирский тушканчик или какой-то там тити-маус, которого впаривал ей продавец, потому что якобы все дети сейчас хотят только тити-мауса. Это — крыса, и, надо сказать, крыса чертовски противная, с мерзким голым хвостом. И в конце концов, ей надоело, что Бабетта придирается к каждому слову. Она сыта по горло кошмарной эпохой, которая линчевала, травила, истребляла, зато от грубых слов воротила нос, стерилизовала язык и свела его к лексике маркетинга.

— Хватит, хватит, — простонала Бабетта.

— Сейчас в мире, — не унималась Глория, — на одного человека приходится десять крыс. А скоро будет сто; а со временем, когда слово перестанет существовать, каждым из нас будет распоряжаться тысяча крыс. Мы станем их рабами, а называть их будем Господами, потому что Крысами мы их называть не сможем.

— Хватит, хватит, — повторила Бабетта.

— Ну, знаешь! — рявкнула Глория. — Прекрати, наконец, затыкать мне рот! Я еще у себя дома, на своей кухне, понятно? Я имею право делать, что хочу, и говорить, что хочу. — И продолжала как ни в чем не бывало распространяться насчет общества, которое уже не может изъясняться без кавычек, потому что боится слишком веских мыслей, слишком четких понятий, слишком конкретных слов. Широко расставив локти, поднимая указательные пальцы, она расхаживала по кухне враскачку, словно грузная серая чайка.

— …Ни один студент теперь слова не скажет, не извинившись заранее — вот так, двумя пальчиками, ни один интеллектуал не возьмется утверждать что бы то ни было по телевидению, не показав зрителям этим магическим знаком, что он ни при чем, — и Глория цепляла воздух жестом, в котором ошеломленная Аврора узнала изображенные на пальцах кавычки.

— Тебе бы самой не помешало ставить их кое-где, и в твоей жизни, и в твоих опусах, — холодно осадила ее Бабетта и тоже зацепила пустоту справа и слева от своего опухшего лица.

Глория не нашлась что ответить, а она, пользуясь паузой, заметила: — Что-то твоя крыса беспокоится. Ты давала ей пить?

— Тьфу ты! — плюнула Глория, обнаружив, что поилка пуста.

Она заспешила к раковине, туда, где стояла у окна Аврора и смотрела на улицу. К баптистской часовне одна за другой подъезжали машины. Какие-то мужчины наполняли водой надувной бассейн и расстилали на траве зеленый ковер искусственного газона. Каждое их движение искрилось на свету — словно сеятели разбрасывали солнечные зерна.

— Это к мессе, — объяснила Глория, наливая в корытце воду для крысы.

Зазвонил телефон, и Аврора слегка вздрогнула. Она чувствовала себя здесь так далеко от всего мира, в этой огромной стране, в этом замечательном университете и особенно в этом наглухо закрытом доме, который только одним глазом глядел на улицу, одним окном над раковиной, окутанным нейлоновыми занавесочками в воланах и оборках с маленькими бантиками. Кто может разыскивать меня здесь? Какому неотложному делу, какой беде удалось бы пробиться сквозь этот ватный слой, заглушавший все шумы внешнего мира и уж тем более Франции, которой, если смотреть отсюда, и вовсе не было на свете? Она вспомнила: ЗООПАРК. Наконец-то! — подумалось ей.