Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

Трубецкой зябко засунул руки поглубже в карманы шинели. Представилось ясно: замерзшее после боя мертвыми покрытое поле… Мертвые (он хотя только на картинах видал и на фотографиях) всегда лежат не на месте, всегда загораживают дорогу, даже если туда вовсе и не надо идти. Ужасно они почему-то громоздкие, трупы… Ползти… значит, непременно их оползать. И кровь точится на землю и — внутрь… Внутрь — это особенно страшно. В прошлом году, когда Олсуфьев застрелился почти что на глазах (он, Трубецкой, в той же комнате был, играл на бильярде. И вдруг — коротко: стук. И готово)… так когда его подняли, крови кругом совсем мало было, а в горле и в груди клокотало особым каким-то, хриплым клекотом. И так громко-громко… Точно весь кровью захлебывался.

Смерть.

Слово липкое, тягучее: наползет — не отодрать… И Говорову было не отодрать, наверное, когда он полз, убитых оползая, тяжелых, огромных, кустами. Волок за собой смерть. Две версты… И все-таки догнала.

Капитан тронул повязку на руке и сказал, снизив голос:

— Вы знаете, говорят рана у него была — в спину… Из своих кто-то…

Трубецкой вскинулся:

— Нет!

Но Окольничий кивнул беспощадно:

— Будьте уверены. Не первый случай. Говорова в полку, надо прямо сказать, ненавидели. Душой кривить нечего, время военное — все под Богом ходим. Надо на чистоту говорить, как на духу: лют был покойник. Солдата трактовал, ежели что, без сантимента: от мордобоя и до арестантских рот, по настроению. Вот и свели счеты. Ну-с, честь имею кланяться. Мне на перевязку пора…

Если бы дело происходило в романе — под пером опытного романиста, Трубецкой именно в этот момент должен был бы увидеть в нескольких шагах от себя Бетти или услышать нежный ее и задорный оклик:

— Ку-ку!

И сразу отлетела бы мысль о смерти, о полковнике, раненном в спину, истекающем кровью, кривым ползом ползущим через кусты, врывая в сухой дерн землей забитые ногти; сразу солнце, радость и смех. Руку к козырьку, очень строго, очень вежливо, без улыбки, чтобы ни намеком каким не показать, не только постороннему кому-нибудь, но и ей самой — на стуле в холостой офицерской квартире, на Кирочной, — были, были, были! — батистовые, кружевные, ажурные панталоны…

Корректно до точки! Девушка — лучшей семьи, дипломатический корпус. Корректно и строго — рядом, но не слишком близко, без всяких касаний; и разговор о погоде, о рауте у графини Игнатьевой (тут разрешается позлословить немножко: черная магия, столоверчение, престидижитатор (То же, что манипулятор. Прим. ред.) — слабости графини известны) и о том, что скоро (или не скоро еще?) начнется театральный сезон, как всегда "Жизнью за царя" в Мариинском, с Шаляпиным, и еще о другом, разном — о том вообще, что составляет жизнь.

Но Бетти не было. Он прошел всю Морскую, Невский до Александровского сада, обогнул дворец. Нева. Набережная.

Нет.

* * *

Нет, потому что по набережной видно далеко, от взгорбья до взгорбья мостов, и ни одной женской фигуры, хотя бы отдаленно похожей… Сердце сжало тем больнее и крепче, что от непохожести этой с каждой встречей ярче ощущалась вся прелесть Бетти, и особенно остро и сильно хотелось ее рук, плеч, глаз, голоса:

— Ку-ку!

Навстречу Трубецкому небрежным по-кавалерийски шагом шел лейб-гусарского полка поручик Безобразов. Он тоже оставлен здесь, при запасных. Трубецкой виделся с ним в самый день мобилизации. И именно он, Безобразов, согнал с него тягучее и неспокойное чувство, которое унес было Трубецкой с вокзальной платформы, возвращаясь с проводов отбывших на фронт Преображенских эшелонов. Безобразов чрезвычайно убедительно доказал, что посылать на фронт, под пули, под риск увечья и смерти, представителей коренного, родового дворянства было бы величайшей — прямо надо сказать, преступной, — нелепостью. В случае их гибели для кого, в сущности, будет победа? Аристократию не восстановить: но оплот престола, а стало быть империи, в ней, и другого оплота быть не может. "Денежные мешки" легко расползаются в конституцию, в республику, черт те во что. Пример — Франция, Америка, всякие там Голландии… И ежели даже зубров охраняют от истребления в заповеднике, в Беловежской пуще, тем паче должны охранять их — Рюриковичей и Гедиминовичей. Им идти на убой, чтобы на их крови пожинали плоды победы купчишки или, еще того скандальнее, какие-нибудь либеральные адвокатишки, политикой вылезающие в люди? С ума сойти!

Тем более что от участия аристократии судьба войны ни в чем не изменится. Рыцарские времена миновали. Баярд, "рыцарь без страха и упрека", мог в тысяча пятьсот каком-то году — при Мариньяно, что ли? — один оборонять мост против целой армии. Сейчас такого Баярда в полсекунды смел бы ко всем дьяволам одной пулеметной очередью последний вшивый солдатишка. С ними, со вшивыми, соревноваться в доблести, что ли? Нет. Аристократ уже по самому качеству своей крови имеет право сохранить ее — для более благородного и более отвечающего смыслу жизни и целям ее назначения.