Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

Безобразов ушел вперед. Надо всех вестовых оттянуть с дороги, в дальнюю голубую гостиную, под предлогом дальнейших распоряжений, чтобы никто не видел, как господа офицеры пройдут в бильярдную: Трубецкой застрелится там.

* * *

Прошли благополучно. Безобразов увел вестовых. Трубецкого внесли незаметно. Усадили на бархатный синий — гусарского, лейб-гусарского цвета диван, привалив ему голову к спинке, под стойку с киями. Поспешно разобрали кии. Разбили пирамидку, защелкали шарами, почти что не целясь. Светлов остался у двери на карауле.

— От трех бортов!..

Как можно громче, чтобы по всему собранию слышно.

Кантакузин сверил свой смит-вессон с тем, из которого стрелял Греков:

— Калибр тот же…

Гендриков крикнул в азарте:

— Туза в угол!

Греков неожиданно сморщился: все лицо — в комок.

— Господа… Надо кончать…

Кантакузин поднял руку — отмерил дулом уклон и выстрелил.

Пуля ударила в стену, вкось, вспоров штофные голубые обои.

Орлов, качая кием, толкнул труп в плечо и бросил гремуче на пол грековский револьвер. Тело скатилось, стукая головой и роняя тяжелые, уже черные капли. Доктора!

* * *

Вестовые стадом метнулись на выстрел. Следом за ними тяжелым шагом вошел Безобразов. Труп уже поднимали. Диван, пол испачканы кровью. Она успела свернуться и зачернеть, пока прибежал с квартиры (в околотке не оказалось) вызванный доктор.

Дали знать коменданту. Он приехал сам, когда уже кончали писать акт. Доктор разъяснил и даже показал, как именно выстрелил Трубецкой: сидя, в упор, в глаз, далеко занеся влево правую руку…

Безобразов приказал поставить к ужину два лишних прибора: коменданту и доктору.

Комендант качал укоризненно седой, коротко подстриженной головой:

— С чего это он? Эдакий молодой, красавец, можно сказать… И на прекрасной дороге… Как у него с денежными делами было? Не запутался? Писем никаких не оставил?

— Мы… не осматривали. Комендант вздохнул:

— Надо. Закон требует.

Дежурный офицер осторожной рукой расстегнул грудной карман френча и достал аккуратно сложенный лист бумаги.

— Никак… Стихи?

Дежурный кивнул.

— Стихи. И собственные его.

— Быть не может.

— Вот же подпись. Трубецкой.

Комендант потянул лист к себе, тяжело отдуваясь: одышка.

— Разрешите?

В меру того как он читал, морщины на лбу расходились, улыбка шевельнула усы:

— Ну, слава Богу! Совершенно ясно, денежная и любовная неудача, господа. Комплект. Совершенно очевидно. Он тряхнул листком и прочитал:

— Нищим… Вы слышите? Нищим!… стоял я пред старцем…

Это иносказательно, конечно, как обыкновенно в стихах. Из предыдущего текста можно заключить: ростовщик или что-нибудь в этом роде.

Нищим стоял я пред старцем,

Все, что имел — я оставил

Ей!

Он оглядел всех радостно.

— До копейки!

Ей,

Когда… ждал любимую в ночь

У ключа, что бьет из порфира…

Одно оставалось мне имя!

Имя отдал я старцу на выкуп

Пусть оно не звучит в будущем веке,

пусть на сегодня умрет.

Он сделал особое ударение на слове, и с такой же значительностью закончил: — * * * * * * — И я уйду — безымянным.

Умру, уйду — это ж даже не намек, а прямо сказано. И в заключительных стихах опять совершенно безусловное, в данном смысле, признание:

Ждал я любимую в ночь

У ключа, что бьет из порфира,

Ждал и верил: придет!

До зари.

Она — не пришла…

Крушение всех надежд. Ну, ясное дело: не выдержал… — Он оглянулся на труп и вздохнул, трудно и скорбно: одышка. Безобразов сказал раздумчиво:

— Не ожидал я, правду сказать, что он так резко примет… Дело прошлое, господа… Я знаю, случайно, женщину, о которой идет речь… в стихотворении… И совпадение знаменательное… Он ждал ее сегодня — и она действительно не пришла. И по разговору с ним я знаю: ему было известно, почему она не пришла…

— С другим? — спросил Кантакузин.

Безобразов кивнул.

— Да яснее же ясного! — отозвался комендант. — Панихидку бы надо, господа. Хотя… по самоубийцам, впрочем, не полагается…

Дежурный продолжал осматривать платье Трубецкого. Он вынул несколько скомканных бумажек. Счета: от Кюба, от Морис-сон — за перчатки. Записная книжка. Полистал — и кивнул облегченно:

— Ну, вот вам и бесспорный, наконец, документ… Не стишки, факт.

На золотообрезной страничке косым и торопливым почерком написано было: "В смерти моей прошу ник…"

— Не успел дописать. Очевидно, помешал кто-то. Но текст, так сказать, высочайше установленного образца — дочитать не трудно: "… никого не винить".

Кантакузин потер руки, холодно и спокойно:

— Конечно. Кого же винить — кроме него самого.

Семеновцы

Завещаю сыну моему относиться с такой же любовью к Семеновскому полку, с какой я отношусь к вам, и так же верить полку, как я верю вам, семеновцы, родные мои!

Из речи Николая II Семеновскому полку. 1906 год

Со времени московского бунта Семеновский полк занял в истории русской особое, высокое, символическое значение: он олицетворил в себе высочайшие доблести идеального русского воинства, беззаветно преданного своему верховному вождю.