Откровенные

Не понравился ему этот «чинодрал» тем более, что он знал, какое он имеет влияние на Павлищева, но он надеялся, что Павлищев не отступится от слова и, конечно, поймет необходимость во что бы то ни стало отвратить скандал…

— И сегодня как нарочно эта подлая заметка! — проговорил со злостью Иволгин и, взглянув на часы, подавил пуговку электрического звонка.

Вошел благообразный лакей.

— Скорей закладывать лошадь! — нетерпеливо проговорил Аркадий Николаевич.

Через полчаса он уж мчался на своем рысаке в редакцию газеты, где помещена была заметка, и с возмущенным видом убеждал редактора, что напечатанное известие вздор с начала до конца. Он удивляется только, как «многоуважаемый» редактор мог напечатать такое сообщение. Кажется, репутация его, Аркадия Николаевича, слишком известна, чтобы бросать на него тень… Иволгин говорил убедительно, горячо, припомнил, что он всегда был другом прессы и понимает пользу гласности; но в данном случае гласность является не полезной, а вредной, и очевидно репортер был введен в заблуждение.

И редактор, убежденный доводами Аркадия Николаевича, обещал в следующем же номере опровергнуть известие.

Иволгин рассыпался в благодарностях и в тот же день объехал всех редакторов с просьбой не перепечатывать заметки.

На другой же день в «Чижике» появилось категорическое опровержение, и ни в одной газете не появилось перепечатки.

Аркадий Николаевич ожил.

III

Эти дни, в ожидании ответа, Иволгин находился в большом волнении.

«Дадут ссуду или не дадут?»

Эти мысли не давали ему покоя. Он то надеялся, то падал духом, догадываясь по разговору с Марком, что тот далеко не на его стороне. И если б еще поручили это дело какому-нибудь другому чиновнику, с которым бы можно было «сговориться», как деликатно называл Аркадий Николаевич интимные беседы за завтраком в отдельном кабинете модного ресторана. Во время таких завтраков Иволгин устраивал на своем веку не мало дел и не даром же пользовался репутацией необыкновенного мастера «устраивать» и «проводить» всякие дела. А Борщова не пригласишь завтракать! Он сам богат и с ним ничего не устроишь. Вдобавок он и отчеты проштудирует надлежащим образом и, конечно, найдет в них кое-какие отступления от закона и, как формалист, может придраться и доложить своему начальству с чисто «кабинетной» точки зрения узкого чиновника. Они, ведь, всякое дело тормозят и жизни не понимают, эти чиновники, не понимают громадного значения банка для торговли, и для того, чтобы выдвинуться, готовы разорить тысячи людей…

Такие рассуждения о чиновниках были любимым коньком Аркадия Николаевича, и он разражался на эту тему блестящими филиппиками, особенно когда какое-нибудь проводимое им дело встречало препятствия.

Вопрос о ссуде был для него страшным вопросом. В случае благоприятного ответа — спасение; в противном случае — крах банка и, главное, его самого. Ни для кого не было секретом, что он был воротилою в банке, и что все там делалось по его велениям. Он там был непогрешимый и всемогущий владыка и что приказывал «сам Аркадий Николаевич», то считалось законом. Остальные директора или были его родственниками и приятелями, или ничего не понимавшими безгласными людьми, подписывавшими, не читая, какие угодно постановления, и все они преклонялись перед «великим человеком», дававшим и большие дивиденды акционерам, и хорошие жалованья и награды своим покладистым коллегам.

Аркадий Николаевич в эти дни уже принял кое-какие меры для обеспечения успеха. Не далее, как вчера он был у знакомой читателю Анны Аполлоновны Рогальской, которая в последнее время совсем оставила свое хлопотливое ремесло — просить в приемных за мифических сестер и братьев. Она устроила мужу хорошее место на дальней окраине и жила одна в роскошном и уютном гнездышке, пользуясь благосклонностью одного семидесятипяти-летнего старика, который, на закате дней своих, почувствовал «третью молодость» и, влюбившись в блондинку, усиленно занялся гимнастикой, делал массаж и даже пробовал броун-секаровское средство. Повергнув к стонам «чародейки» любовь и деньги, и, разумеется, не малые, к досаде своей супруги и детей, старик проводил вечера у своей возлюбленной и, благодаря терпеливому мужеству, с каким молодая женщина выносила его ласки — находил, что-жизнь еще полна не одних только административных радостей… И он был сентиментален и игрив, писал Анне Аполлоновне стихи и, ревнивый, требовал уверений, что он один ею любимый; уверения эти, конечно, не заставляли себя ждать.