Откровенный разговор с верующими и неверующими

Я увидел, что в Библии сложно переплетаются мифы и сказки Древнего Востока, летописные и устные народные предания, образы древней литературы и поэзии, магические заговоры эпохи человеческой дикости - словом, что она не имеет ничего общего с откровением бога. В некоторых своих частях она полезна для историка, археолога, этнографа. В ней можно почерпнуть сведения, необходимые для познания истории ряда народов Ближнего Востока. Нет, это не откровения божий об этих народах, а наслоение следов деятельности самого человека на земле. И наслоение это вовсе не такое, которое можно снимать слой за слоем, а перепутанное и переработанное взглядами и потребностями последующих эпох. Поэтому его приходится обычно расшифровывать, решать как сложный ребус, путанно-непонятный для рядового читателя, способный затуманить сознание берущегося за Библию неподготовленного человека.

Оттолкнуло ли это меня от Библии? Наоборот. Где больше трудностей, там и больше чести для ученого разобраться в них. Чем сложнее вопрос, тем увлекательнее работа над ним.

А как повлияли эти открытия на мои религиозные чувства? Тогда они были еще слишком крепки, чтобы пасть. Я пережил немало тяжелых раздумий... Мифы мне казались необходимыми для того, чтобы в доступной для тогдашнего уровня человеческого развития форме внушать людям вечные истины. Я успокоился временно на том, что следует стараться освобождать эти высокие истины от всего наносного, от человеческого, чисто исторического и временного и эти кристаллы добра и правды духовной нести людям.

Сомнений в самом бытии божием, в ненужности церкви божией на земле у меня тогда не возникало. Я продолжал верить, как и верил, продолжал считать церковь носительницей правды, добра и спасения для всего рода человеческого. Верил, что мое служение в церкви является для меня, ничтожного и малого "раба божия", великой ниспосланной мне не по заслугам честью.

Только много позже, оглядываясь на пройденный путь и стараясь понять, когда же начался у меня кризис религиозного сознания, я понял то, чего не осознавал в аспирантские годы. Как глубоко врубилась уже тогда подлинная правда научного познания в темный лес окутывавших меня религиозных предрассудков и суеверий!

Ни на один день впоследствии, куда бы ни бросала и как бы ни ломала меня жизнь, не оставлял я работы и размышлений над текстом Библии, и в течение последующих двадцати лет наука вела меня медленно, но верно вперед, к свету полного прозрения. Туман религиозных искажений в понимании библейского текста медленно рассеивался.

То я познавал, что книга "Песнь песней" - это поэма о человеческой любви и палестинской природе, высокое, но вовсе не религиозное произведение древнего безымянного поэта. Что она, вернее всего, употреблялась как цикл песен свадебного обряда. А если и пелась у древних евреев в праздник пасхи, то лишь как отражение бытовавшего у всех народов Древнего Востока религиозного обряда обручения с богом. Такое обручение в цикле сельскохозяйственных праздников совершалось обычно весной, при пробуждении природы. В Месопотамии и Египте его приурочивали к разливу рек, поивших поля влагой и приносивших на них плодородный ил. У евреев оно соединялось с праздником опресноков - началом употребления хлеба первого весеннего урожая - и приурочивалось к жатве ячменя в конце марта - начале апреля.

Вернее всего, этот праздник соединялся вначале с человеческим жертвоприношением. След такого жертвоприношения у евреев - знаменитый рассказ о жертвоприношении Авраамом Исаака. В "Песни песней" это отражено в описании кровавых ран, которые наносят невесте поймавшие ее стражи. В Палестине действительно для этого кое-где ловили случайных путников. Позже обряд человеческого жертвоприношения был подменен жертвой агнца, который, однако, должен был, как бы в порядке "очеловечивания" его,

жить три дня среди людей (с 10-го по 14-е число первого весеннего месяца).

То книга "Эсфирь" раскрывалась передо мной как умный политический памфлет, не откровение бога, а отражение политики в литературе. То "Книга притчей Соломоновых" и "Книга премудрости Иисуса сына Сирахова" открывались мне как своеобразные "Домострой", отражающие быт и мораль эпохи рабовладельчества, но абсолютно не "богодухновенными" и не небом преподанными книгами.

Пророк из батраков, бунтарь против богачей, коверкающих жизнь малых людей, Амос. Тонкий придворный критик, сторонник (пока не поздно) реформ сверху и при помощи религии, представитель царствующей фамилии пророк Исаия... Все они при всей религиозной форме их высказываний, при всей туманности их предсказаний вставали передо мной людьми - и только людьми своей эпохи, со всеми ее особенностями, суевериями и недостатками.

Книги Царств разоблачили миф о единобожии евреев, о древности книг Моисеевых.