Открыть ящик Скиннера

Что касается экспериментальной психологии, то, хотя мы и не можем точно сказать, на какие области психологии она влияет, мы можем ясно видеть, влияние каких областей она испытывает. При написании этой книги я снова и снова задавала себе вопрос: что такое эксперимент? Является ли он просто демонстрацией или настоящим научным поиском? И что такое наука? Можно ли считать наукой психологию? Может быть, она — фикция? Или философия? Вот в этом-то и дело. Тот факт, что экспериментальная психология с упорством задает этические и экзистенциональные вопросы, сформулированные святым Августином, Кантом, Локком, Юмом, показывает, что ее питает именно эта традиция. Возможно, экспериментальная психология — это способ систематически задавать философские вопросы, к которым никак не удается приложить измерительную ленту.

Может быть, это достойно сожалений. В конце концов, психология так отчаянно боролась за то, чтобы дистанцироваться от гуманитарных наук, чтобы вырваться из щупальцев философии, которые так долго в XIX веке ее обвивали. Первые психологи были философами. В течение долгого времени различий между двумя подходами не проводилось, пока наконец в конце столетия Вильгельм Вундт не сказал: «Довольно! Вы, философы, можете сколько угодно сидеть и думать, но я, черт возьми, собираюсь измерить что-нибудь». Вот он и предоставил коллегам дергать себя за бороды и смотреть в небо, пока он, Вундт, организовывал лабораторию со всевозможными инструментами и начинал измерять то, что измерению поддается. Так и родилась, как считается, психология как наука.

С самого начала ей были свойственны врожденные дефекты. Она, этот сиамский близнец, состоящий из естественнонаучной и гуманитарной частей, никогда не была способна дышать самостоятельно. Если определить науку как систематическое изучение вопросов, приводящее к открытию универсальных законов, то психология терпела поражение за поражением. Наука зависит от возможности назвать, выделить феномен и определить его временные рамки, но как можно разделить мысль и мыслящее существо или идею и породивший ее контекст? Можно неподвижно зафиксировать тело, но как быть с поведением? Сама природа психологии отрицает успешное научное изучение и экспериментирование, что, впрочем, не означает, что нам следует отбросить все написанное в предыдущих главах. Однако многие из экспериментов могут быть лучше всего поняты как кинетическая философия, философия в действии. Эксперименты оказываются наиболее успешными, когда мы позволяем им дать интуитивную, а не количественную информацию. Работа Милграма — прекрасная пьеса, разыгранная в таинственном театре. Харлоу дает нам возможность почувствовать, что такое одиночество, и мы знаем, что все так и есть, независимо от того, возможно ли количественное выражение чувств. Нам и не следует выводить закон Харлоу, потому что это значило бы ограничить любовь системой уравнений. Когда психология пыталась это сделать, она выглядела глупо и беспомощно. Тут нет никакой науки, и это, возможно, хорошо.

И все же я вовсе не хочу сказать, что никакая научность в психологии невозможна. Некоторые ее области — в особенности нейропсихология — явно тяготеют к методам химии, биологии и физики. Мне совершенно ясно, что Канделу было что измерять и что он работает с дискретными феноменами, в отношении которых не может быть расхождений во мнениях: вот этот морской слизень; вот это нейрон. Начиная работать над этой книгой, я думала, что найду естественный путь от экспериментов, тесно связанных с гуманитарными науками, к тем, которые с течением времени все больше переходили в сферу наук естественных. Однако выяснилось, что такой траектории не существует. С самого начала всегда имелись по крайней мере две школы экспериментальной психологии: одна интересовалась соматической областью (в начале XX столетия это был Мониш, в конце — Кандел), а другая описывала социальные и когнитивные феномены. В очаровании, которое таит для нас нейрон, нет ничего нового; десятилетие мозга на самом деле является веком мозга с вкраплениями других вопросов.

Возникает вопрос: не окажутся ли в новом тысячелетии явно несоматические эксперименты, такие, как эксперименты Милграма, Розенхана или Фестингера, на обочине научного прогресса? Не станет ли вся экспериментальная психология интересоваться исключительно единичным синапсом?