Открыть ящик Скиннера

Сказать по правде, я не знаю, зачем я сюда приехала. Я хотела увидеть, как Линда, столкнувшись с диссонансом, создает новую парадигму, но этого не произошло. Вместо этого она цепляется за свои оправдания, свои рационализации, но она полна такой любви! Может быть, именно любовь и привлекает меня, любовь матери и дочери, связанных годами теплого дыхания и нежных прикосновений? А может быть, меня сюда привел мой собственный диссонанс, тот факт, что странные вещи, происходящие здесь, противоречат моим представлениям о том, как работает мир, и я хочу разобраться? Я замечаю слева какую-то тень и оборачиваюсь. Могу поклясться: в сумерках этого зимнего дня со мной рядом стоит сам Фестингер, недовольный и одновременно похожий на лукавого эльфа. Что он сказал бы по поводу чудес в доме Санто? Он, наверное, напомнил бы мне, что все христианство — результат когнитивного диссонанса и последующих рационализации. Как он писал в своей книге «Когда пророчество не сбывается», считалось, что мессия не может «страдать от боли», так что последователи испытали сильную растерянность, когда увидели страдания Иисуса на кресте. Именно в этот момент, полагает Фестингер, последователи начали разрешать свои сомнения, проповедуя новую религию.

Мне представление о христианстве как о когнитивном диссонансе кажется забавным и довольно печальным. Оно говорит только об ограниченности, об ищущих защиты людях с шорами на глазах. Но, с другой стороны, христианство было открытием, дверью, сквозь которую хлынули миллионы и миллионы…

Я звоню в дверь, а потом жду Линду в часовне. Там темно и пахнет маслом, старой одеждой и ладаном. Я подхожу к полке и заглядываю под крышку чашки; в ней оказывается масло с каплей крови в середине — в точности как и раньше. Кто будет заботиться об Одри, если Линда умрет? Когда Линда умрет? Я касаюсь крошечного худого лица Иисуса, и мои пальцы становятся блестящими и влажными. Уже совсем стемнело, дни теперь такие короткие, но моя рука блестит от масла. Я задираю штанину и втираю масло в царапину, которую получила накануне. Моя кожа впитывает масло, и царапина закрывается… или сейчас просто темно и ничего не видно? Может быть, мне просто мерещится, но что именно мерещится, я определить не могу. Кто знает, возможно, Бог являет себя через дешевую пластиковую статуэтку в доме на окраине. Я в самом деле ничего не могу сказать наверняка. Я оказалась между двумя историями, между парадигмами, не имея ни оправдания, ни рационализации, в каком-то просторном, предлагающем богатые возможности месте. Здесь и сейчас я вишу между диссонансом и консонансом. Мне спокойно. Вот этого-то и не открыли эксперименты Фестингера — каково попасть в дыру между диссонансом и консонансом, где формируются новые теории, рождаются новые верования; здесь оказывается нечто гораздо меньшее, всего лишь человек, всего лишь я, с моими протянутыми руками и широко раскрытыми глазами, которые не видят конца дороги.

Глава 6. ОБЕЗЬЯНЬЯ ЛЮБОВЬ Приматы Гарри Харлоу

Эксперименты Гарри Харлоу с проволочными обезьянами лежат в основе психологии привязанности. Харлоу сумел показать, что детеныши обезьян более привязаны к мягкой суррогатной матери, чем к металлической, пусть и кормящей их молоком; из этого открытия родилась вся наука о прикосновениях. Эти эксперименты, многие из которых были засняты на пленку, оставляют ощущение озноба и подчеркивают то значение, которое имеет в нашей жизни близость.

«Послушание». «Конформизм». «Рассудок». «Ориентиры». Эти слова постоянно произносились, но Гарри Харлоу они не нравились. Он хотел говорить о любви. Однажды он выступал на конференции, говорил о любви, и каждый раз, как он употреблял это слово, один из ученых перебивал его и спрашивал: «Вы, должно быть, имеете в виду близость, верно?» В конце концов Харлоу, человек резкий, хоть и склонный иногда проявлять странную стеснительность, ответил: «Может быть, близость — это все, что вы знаете о любви; я благодарю Бога за то, что он не подверг меня таким лишениям».

Это было очень для него характерно: сказать такую вещь публично. Он был обидчивым и невежливым; некоторые вспоминают его с искренним отвращением, другие — с симпатией.

— Мой отец… — говорит его сын Джеймс Харлоу, — я помню, как он брал меня во все свои поездки. Он взял меня на Гавайи, где мы обедали с Грегори Бейтсоном и его гиббоном. Отец покупал мне мороженое, и мы летали на бипланах.

Однако не так уж трудно обнаружить и другую сторону медали.

— Харлоу был настоящим негодяем, он пытался поломать мне карьеру, — говорит его бывший ученик.