Открытая дверь

Лишь со временем Лейла поняла, почему в тот день Джамиля посмотрела на нее с такой жалостью и почему так сокрушался отец. Этот день означал для нее начало новой жизни — жизни на правах заключенной. Отныне все поступки были строго регламентированы. Этого делать нельзя, того нельзя. И с каждым днем число запретов увеличивалось. Режим становился все строже и строже. Мать, отец, даже брат стали надсмотрщиками. Жизнь превратилась в мучение для всех. День и ночь тряслись над Лейлой в страхе, что она убежит, нарушит один из запретов, выскользнет за ворота тюрьмы, которую они добровольно взялись охранять. А узница не находила себе места. Она не знала, что с собой делать, куда приложить умственные и физические силы, которые так бурно зрели в ней и никак не укладывались в глупые рамки ханжеских запретов и ограничений.

Уже на следующий день за столом отец перечислил основные правила, которых она должна отныне придерживаться.

— Лейла, ты теперь стала взрослой, — тихо, но твердо наставлял он. — Ты не должна одна выходить на улицу и идти куда тебе вздумается. Сразу после школы домой — и никуда больше!..

Потом он покосился на Махмуда и добавил:

— А тебе я запрещаю приносить домой романы и журналы с разными нескромными иллюстрациями. Ясно?

Махмуд ничего не ответил, только прикусил губу.

— Если хочешь читать, — уже мягче сказал отец, — читай где-нибудь в другом месте, а домой таскать нечего. Я не хочу, чтобы моя дочь раньше времени забивала себе голову всякими глупостями.

Они обменялись взглядами, и между ними сразу установился мужской контакт. Махмуд понимающе улыбнулся отцу.

— Да, и еще вот что, Махмуд, — добавил отец, — мне кажется, нет нужды водить в дом своих друзей. Разве вам не хватает кофеен и клубов?

Махмуд согласно кивнул головой.

— Вполне хватает, папа. А как быть с Ассамом? Он ведь тоже мужчина…

— Глупости! — возразила мать, подняв глаза от тарелки. — Разве Ассам чужой? Он же ваш двоюродный брат. Не хватало еще, чтобы Лейла пряталась и от Ассама!

— Ассам совсем другое дело, — согласился отец, вытирая рот салфеткой. — Он ведь наш родственник.

Лейла молчала. Да и что она могла сказать — ее ни о чем и не спрашивали!

Теперь за дело принялась мама. Начался бесконечный надзор. Всякий раз, когда с Лейлой происходило то, что происходит со всякой здоровой девушкой, она чувствовала себя виновной и заранее съеживалась, когда появлялась мать. А вдруг она будет ее ругать? Может быть, Лейла сама виновата в том, что с ней происходит? Ведь она так привыкла, что ее ругают за все, что бы она ни сделала.

Нечаянно рассмеялась — почему смеешься? А рассмеялась просто потому, что было смешно…

Вырвалась какая-то фраза — зачем сказала? Просто так, сказала то, что думала. Все равно — неприлично.

Сидишь молча — почему сгорбилась или почему кладешь ногу на ногу? Это неприлично.

Говоришь: «Все мне надоели. Я никого не хочу видеть» — нет, ты обязана показываться на людях, а то могут подумать, что наша дочь калека и потому прячется от людей!

Если Лейла отказывалась выходить к гостям, мать называла ее дикаркой. Если же она выходила к ним, то потом мать отчитывала ее за то, что она не умеет разговаривать или вмешивается в разговор взрослых, когда ее не спрашивают. Когда Лейла задерживалась в гостиной, мать указывала ей на дверь. Но стоило ей захотеть уйти самой, мать останавливала ее и говорила, что Лейла неприлично себя ведет.

— Я уже совсем запуталась, мама! — не выдержав, как-то пожаловалась Лейла. — Что бы я ни сделала, все не так!

— Если ты будешь руководствоваться правилами приличия, тебя никто ни в чем не станет упрекать.

— А в чем заключаются эти правила приличия?

— Они заключаются в том, что если ты…

И мать снова принималась за длинный перечень недозволенного и неприличного. Каждый раз появлялись все новые и новые запреты и ограничения. Одно за другим их постоянно вдалбливали в голову Лейлы, и с той же последовательностью они одно за другим отскакивали от нее как горох от стенки. Это повторялось изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Из года в год рос список запретов, а вместе с ним росла Лейла.

Глава 2

В семнадцать лет Лейла была уже вполне созревшей девушкой среднего роста, румяной, с тонкими чертами лица, высоким открытым лбом, с глубокими миндалевидными глазами. У нее было живое лицо. Если Лейла смеялась, то смеялись и ее глаза, и щеки, и губы, и даже нос. Если она слушала, то слушала всем существом, чуть склонив голову набок и подавшись немного вперед. И сказанное всегда находило прямой путь к ее сердцу, вызывая живой восторг или глубокое сожаление. Часто это проявление чувств сопровождалось слезами, которые, казалось, в любую минуту готовы были брызнуть из ее глаз.