Открытая книга

Корочка хлеба

Это было к вечеру. Я вытирала Даниле Степанычу руки одеколоном и вдруг почувствовала, что пальцы его руки дрогнули и слабо пожали мои.

Темная майка была наброшена на абажур переносной лампы, чтобы свет не беспокоил больного. Я откинула майку и нагнулась над ним. Глаза были открыты.

– Данила Степаныч!

Это было так, будто, спотыкаясь, с трудом узнавая давно покинутый мир, он ощупью возвращался откуда-то издалека.

– Данила Степаныч, это я, Таня. Вы слышите меня?

Молчание.

Я стала читать ему вслух и вдруг заметила, что он не слушает, думает о чем-то своем.

– Хотите отдохнуть, Данила Степаныч?

Он покачал головой:

– Я вот думаю… Ведь вам еще не прислали нового фельдшера?

– Нет.

– Может быть, стоило бы поговорить о Машеньке в крайздравотделе?

– Ах, черт побери! Да как же это не пришло мне в голову? В самом деле! Буду в Сальске, поговорю с Дроздовым, – сказала я, хотя это было сложно: без серьезного повода перевести фельдшера из Анзерского посада в Сальский райздрав.

– Вы напишете ей об этом?

– Непременно.

С тех пор мы часто беседовали о Маше, и, хотя я, разумеется, не могла записать наши разговоры в «графе назначений», они действовали на Данилу Степаныча лучше любого лекарства.

Суховей утих, мой стационар опустел во время уборки, и у меня вдруг оказалось так много свободного времени, что я снова принялась за своих светящихся вибрионов.

Это было не впервые, что, встречаясь с неразрешимыми – так мне казалось – затруднениями, я перелистывала записки лекций Павла Петровича и всегда находила в них что-нибудь неожиданное, выходящее далеко за пределы учебников и общепринятых курсов.

Был случай, когда, занимаясь у Заозерского, я наткнулась на мысль, которая помогла мне справиться с первой научной задачей. Но сейчас… Сколько ни перелистывала я три самодельные тетради – о свечении вибрионов не нашлось ничего. Зато в самую раннюю тетрадь была вложена одна из сказок, которые уже совсем давно, в детские годы, рассказывал мне Павел Петрович, и я с интересом принялась разбирать корявые детские строки:

«И ночной сторож послал свою дочку в аптеку: „Аптекарь будет предлагать тебе самые лучшие микстуры и мази. Но ты попроси у него лекарство, которое называется «чудесная плесень»…“»

Комната старого доктора вспомнилась мне: под столом, на окнах, на шкафу – везде лежали медицинские журналы и книги. На одном подоконнике стоял микроскоп, а на другом в старом, треснувшем стакане всегда лежало что-нибудь заплесневелое – кусочек сыра или хлебная корка.

Но что же Павел Петрович думал о плесени, которая во все времена и у всех народов внушала лишь отвращение? Он думал – это я помнила ясно, – что в обыкновенной зеленой плесени содержатся какие-то целебные силы. А что, если поставить опыт в моей маленькой лаборатории? Правда, у меня под руками была в неограниченном количестве только одна культура – светящиеся вибрионы. Но почему бы не выяснить, как относится плесень к этому вибриону?

…Я приготовила трехнедельную бульонную культуру плесени, профильтровала ее и прибавила к бульону культуру светящихся вибрионов. Свечение усилилось. Я взяла другие количества – результат повторился. Я ставила опыт снова и снова, заранее предсказывая ту или иную силу света – и не ошиблась ни разу. Мне не только удалось открыть какое-то новое явление, но я научилась управлять им. Этому было почти невозможно поверить!

…На этот раз я не воображала, что вижу сон, не мчалась ночью с пробирками в кастрюльке к доктору Дроздову – он как раз был в зерносовхозе, – не сидела до утра, боясь, что пробирки погаснут. Я села писать статью, и горы исписанной и разорванной бумаги появились в моей комнате на столе, под столом, на окне, на кровати. Каждая фраза в отдельности еще выходила кое-как сама по себе, но соединять их… это была тяжелая, почти физическая работа! И когда эта статья, каждая страница которой написана не чернилами, а, можно сказать, кровью, была наконец закончена, я разорвала ее, потому что мне пришло в голову попробовать «передать» свечение от холероподобного к настоящему холерному вибриону…

Однажды – это было уже поздней осенью – я сидела подле Данилы Степаныча и читала «Британский журнал патологии». Доктор Дроздов, застав меня как-то за самоучителем английского языка, прислал мне несколько старых номеров этого журнала. В этот день чтение шло медленно, и не только потому, что приходилось ежеминутно заглядывать в словарь, но и по другой, более важной причине. В кармане моего халата лежало письмо от Андрея.

Данила Степаныч, решавший шахматную задачу, отложил ее и тяжело вздохнул.

– Что случилось, Данила Степаныч?

– Скажите, Татьяна, вы не думаете… Только, пожалуйста, откровенно скажите! Вы не думаете, что моя болезнь могла повлиять на какие-нибудь психические центры?

– Еще новости! Откуда такие мысли?

Репнин снова вздохнул и, не ответив, повернулся к стене:

– Вы не будете сердиться, Татьяна?

– Честное слово, не буду.

Он мрачно уставился в потолок: