Открытая книга

Николай Васильевич спрашивал, Виктор отвечал — и отвечал умно, со знанием дела. Я посмотрела на них, и слезы невольно навернулись на глаза: это были мой учитель и мой ученик. Виктор заметил, что я взволнована, спросил, что со мной, я засмеялась и сказала, что он приехал смешной — черный, подсохший, похожий на индуса, но с самой что ни на есть рязанской выгоревшей шевелюрой.

А Николай Васильевич постарел. Никогда прежде я не видела его таким подавленным и усталым. Ни привычных шуток, ни милых украинских словечек, от которых почему-то становились проще самые запутанные дела!

Его приемный сын, тот самый, который некогда, во времена маньчжурской чумы, был торжественно вручен ему китайским мандарином, погиб под Москвой. Николай Васильевич любил сына, гордился его успехами и был глубоко потрясен этой смертью. А осенью сорок второго он похоронил и жену.

К этим несчастьям, о которых с ним лучше было не говорить — большие глаза его сразу же наполнялись слезами, — присоединилось еще одно. Последние годы, после переезда на Украину, он каждое лето проводил в Чеботарке. Он мечтал превратить ее, по образу павловских Колтушей, в один из центров советской микробиологии. Немцы сровняли с землей его Чеботарку. На месте богатого села с двумя школами-десятилетками, с только что выстроенным медицинским техникумом стояли среди развалин виселицы с казненными партизанами — об этом упоминалось в одной из фронтовых корреспонденций.

Прежнего добродушно-лукавого, любящего цветы, легкий отдых, легкую беседу с друзьями Николая Васильевича теперь трудно было узнать в старом, сгорбленном человеке с пожелтевшим, исхудалым лицом. Бородка его тоже пожелтела и стала редкая, длинная. Глаза смотрели пристально, с неподвижным выражением. Он умолкал подчас во время оживленного разговора, и чувствовалось, что его томит в эти минуты невеселая дума…

— Неужели это правда о Догадове? — спросил Виктор, возвращаясь к новости, о которой я знала уже давно и которая его поразила. — Какой негодяй!

Летом 1942 года Догадов оказался — при каких-то темных обстоятельствах — на оккупированной территории и выступил по радио с клеветнической речью.

— Татьяна Петровна, неужели правда?

— А вы думаете, Витя, что я должна знать больше других? Очевидно, правда.

— Какой позор!

Я сказала, что Догадов всегда казался мне фальшивым.

— Эта корректность, этот ровный голос, эта видимость объективности, а на деле ненависть, от которой он, должно быть, задыхался наедине с собой. Не помню, где я читала: «Мертвые, которые считают себя живыми только потому, что видят свое дыхание в холодном воздухе». Это о нем.

— И довольно о нем, — сердито сказал Николай Васильевич.

Последнее время Виктор работал уполномоченным Наркомздрава по Средней Азии, и теперь было необходимо, чтобы Заозерский позвонил наркому насчет возвращения Виктора в наш «филиал». Я попросила, Николай Васильевич обещал, а потом разговор снова уткнулся в эту, как будто немного отравившую всех, историю с Догадовым.

— Интересно, что думает об этом Валентин Сергеич? — сказал Виктор. — Должно быть, расстроен? Как-никак, а ведь Догадов его ученик. И ближайший.

— Еще бы не расстроен, — сказал Николай Васильевич. — Впрочем, знает ли он? На днях он уехал в Лондон.

— Зачем?

— Очевидно, хочет изумить своими достижениями мировую науку, — сильно покраснев, сказал Виктор.

Заозерский внимательно посмотрел на него:

— Подрос ваш воспитанник, Татьяна Петровна.

— Да, подрос. Впрочем, у него с Крамовым счеты. Правда, Витя?

— Да. Но не личные счеты.

Мы помолчали.

— Ну-с, это дело особое, — сердито теребя бородку, возразил Заозерский. — И к тому, что сделал подлец Догадов, ни малейшего отношения не имеет. И я к Валентину Сергеевичу симпатии не питаю. Больше того, должен сознаться, что подчас в его присутствии испытываю нечто подобное тому, что испытывает человек при виде скорпиона, который может его ужалить. Но на грязное предательство он не способен. И довольно об этом.

Ох, как трудно, оказывается, стоять на ногах, не держась за спинку кровати! Первый день — десять шагов, второй — двадцать, а на третий — прощанье с Елизаветой Сергеевной, которая как-то сухо, едва разжимая губы, целует меня, точно сердится за то, что мы расстаемся. Ей еще лежать и лежать. Я написала Мите о нашей встрече, и она написала, но письма едва ли успеют дойти — скоро он должен приехать в Москву.

…Андрей привез из дому платье, которое я не носила, должно быть, лет пять, я сержусь на него, а сама так рада этому старенькому, заштопанному платью. С радостной, глупой улыбкой я бреду, едва передвигая ноги, по коридору, спускаюсь по лестнице, и все, кто встречается мне на этом бесконечном пути, тоже начинают улыбаться, как будто весь огромный госпиталь радуется тому, что я возвращаюсь домой.