Открытие Японии и реформа японского тела (вторая половина XIX — начало XX вв.)

В 1871 году последовало распоряжение, предписывающее чиновникам облачиться в европейское платье. В указе императора Мэйдзи от 4 сентября говорилось: “Полагаем Мы, что одеждам следует меняться в лучшую сторону во времена перемен, а мужи государственные должны своим авторитетом определять их. Нынешние одеяния и головные уборы были определены по примеру установлений, существовавших в древнем [китайском] государстве Тан. Они скроены ниспадающими и оставляют впечатление слабости. Считаем это весьма прискорбным. В нашей божественной стране с самого начала управление осуществлялось с опорой на военных. Сын Неба являлся главнокомандующим войсками, а люд поклонялся его обличью. Государь Дзимму [трад. 660–585 до н. э.] при свершении своих изначальных дел и государыня Дзинго [трад. 201–269] во время похода в Корею одевались совсем не так, как принято сейчас. Выглядя слабым, как можно управлять Поднебесной хотя бы один день? Так что теперь Мы желаем решительно изменить установления относительно одежды и обновить их, возвратиться к временам предков и построить государство с почтением к военному. Вы, наши подданные, должны принять Нашу волю близко к телу”[2].

Таким образом, имеющая китайское происхождение одежда подлежала замене на “другую”. Хотя в указе говорится про возврат к древнеяпонским традициям, на самом деле имелись в виду одежды европейские. Японские реформаторы поступали так часто: вводя новые обыкновения, они говорили, что возвращаются “к истокам”. На самом же деле в далеком VIII веке, когда Япония модернизировалась по китайскому образцу, главным мотивом введения китайского платья было желание походить на тогдашнего культурного донора. В веке XIX дело обстояло похожим образом.

Из текста указа явствует, что европейская одежда воспринималась прежде всего как одежда военная, как униформа. С этих пор традиционное мужское облачение исчезает из придворного (государственного) обихода. Сам император Мэйдзи подал тому пример: с мая 1872 года стал появляться на публике почти исключительно в европейском платье, преимущественно в военном мундире. Традиционная одежда стала употребляться в государственном быту лишь в исключительных случаях. Мэйдзи облачался в нее только во время молений синтоистским божествам, которые совершались в присутствии самых приближенных лиц, то есть не имели публичного характера. На своем парадном портрете Мэйдзи представал в мундире[3].

Военная форма европейского образца со знаками отличия предполагала строгую иерархию, а эта идея была близка Японии. Японцы того времени не сомневались, что “слабость” их тела обусловлена многолетним миром. Они были убеждены в том, что если постоянные войны в Европе приводили к возрастанию физических кондиций, то отсутствие войн в Японии обусловило изнеженность и физическую деградацию. Таким образом, наращивание военного потенциала и участие в войнах превращались в системное требование по реформе не только политики, но и тела.

Мужчины носили европейское платье прежде всего на работе и в общественных местах. Оно служило мерилом “цивилизованности”. В качестве главного источника идеи “прогресса” выступало само государство, поэтому именно государственные служащие (включая военных) являлись главными “носителями” европейской одежды. В то же время в домашнем быту и при отправлении традиционных ритуалов мужчины предпочитали японское платье, в связи с чем их гардероб подлежал удвоению. Некий высокообразованный японец утверждал: “По правде говоря, мы не любим европейскую одежду. Мы носим ее лишь в определенных случаях — точно так же, как некоторые животные принимают, в зависимости от времени года, определенный окрас в защитных целях”[4]. Реформа одежды поначалу затрагивала домашний обиход лишь в весьма ограниченной степени, ибо европейская одежда не подходила для жизни “на полу” и требовала реформы интерьера японского дома.

Тем не менее встретить в общественном месте одетого по-японски японца, обладающего хоть каким-то положением, стало трудно. Редчайшим исключением был Окакура Тэнсин (Какудзо, 1862–1913), сыгравший огромную роль в деле институциализации и пропаганды японского искусства: даже во время нахождения в Европе и США он не отказывался от национальной одежды и поучал своего сына: “Со времени своей первой поездки в Европу большую часть времени я одевался в кимоно. Советую тебе путешествовать за границу тоже в кимоно — если ты находишь, что твой английский язык достаточно хорош. Но никогда не носи японское платье, если твой английский плох”. Его смелость, однако, вызывала раздражение японской элиты. Придуманная Окакура для студентов возглавляемой им Академии изящных искусств униформа, которая должна была напоминать о древнеяпонских одеждах, вызывала у студентов и персонала стойкое чувство отвращения: покинув пределы заведения, многие из них заходили к проживавшим неподалеку друзьям и родственникам, чтобы немедленно переодеться[5].