Открытие Индии (сборник)

Наука была почти бессильна, и он бросился в океан околонаучной, псевдонаучной и антинаучной литературы, нетрадиционных методов оздоровления и традиционного пьянства. Боли усилились. Он занялся йогой, у-шу и бодибилдингом; он медитировал и принимал ЛСД; вызывал демонов и практиковал аутотреннинг. Боли стали невыносимыми. Он дополнил ЛСД стероидами и поливитаминами. Он стал вегетарианцем. Раз в неделю он проходил олимпийскую дистанцию триатлона только на минеральной воде и предельной концентрации воли. Он довёл тело и органы чувств до совершенства: видел в темноте и слышал в тишине, длинными пальцами с одинаковой лёгкостью гнул гвозди и гравировал на рисовых зёрнах, мог не дышать совсем и дышать в привокзальных туалетах. И это наконец случилось! Он научился править болью. Он обратил её в наслаждение…

Ему было тридцать три, и он решил, что постиг Истину. Он понёс её в массы: ездил по провинциальным городишкам под именами Святого Анохоретия, гуру Самоматхи, о-сенсея Фудзимоси или ламы Лобызанга Драмбы. Он проповедовал, лечил и наставлял. Он изучил риторику, психологию, овладел гипнозом, и на его сеансы народ валил валом, устраивая побоища у билетных касс. Он был неподражаем: высокий поджарый атлет с лицом спятившего Арамиса. Длинные белоснежные кудри, порождение вертикальной «химии» и дорогой крем-краски; тонкие ухоженные усы с подвитыми вверх концами; острая эспаньолка; впалые щёки; и, как гимн безумию, – пылающие фанатизмом огромные бледно-голубые глаза.

Ради него юные девицы готовы были расстаться с невинностью, престарелые эротоманки – со своими молодыми любовниками, а состоятельные мужчины с новенькими иномарками, юными девицами, любовниками и престарелыми эротоманками одним чохом. Надо ли говорить, что и те, и другие, и третьи готовы были расстаться ради него с собственной жизнью? Но с некоторых пор он охладел к их жертвенности. Его воспалённую душу томила другая жажда. Он горел одной страстью – убить меня…

2

Я бессмертен. Я тот, кому было сказано: «встань и иди», и я иду. Ещё тогда, две тысячи лет назад, пытаясь искупить вину, я крестился вместе с Павлом, но слово уже было сказано, и уже тогда оно не было воробьём.

Я иду, и время идёт. Я забыл, какая нация меня породила, она давно сгинула в глубинах истории вместе с религией, языком, именем. Но, поскольку «засветился» я в Иерусалиме, для всех я сами-понимаете-кто. ВЕЧНЫЙ. Я бы, наверное, и не возражал, если бы не погромы. Приходится маскироваться – все две тысячи лет: слушать возражения у погромщиков не принято. И я маскируюсь. Маскируюсь да мотаюсь по свету.

Сначала было трудней – мир был маловат. Расширялся он, чаще всего, неся новую веру дикарям, и я крестил Русь с греками и Америку с испанцами. Крещение… Не угасшая надежда на помилование.

Погромы следовали за мной. Подчас вместе со мной. Иногда их нес я. Аутодафе, очищающие индейских еретиков от скверны язычества, взметнулись к небесам, и я в ужасе бежал из Нового Света. И всё же… Их душный чад снился мне даже столетия спустя.

То была эпоха великих открытий, и я отправился закрашивать белые пятна на географических картах. Я начал простым матросом в экспедиции Магеллана и закончил – измученный конкуренцией, постоянной нехваткой средств и невозможностью увековечить своё имя – капитаном пиратской фелуки. Меня ждала веревка по обе стороны Атлантики. Я предпочел «утонуть» в разгар грандиозной многодневной пьянки на Тортуге.

Всплыл в Европе. Франция блистала. На двести пятьдесят лет я стал французом. Я пил, любил и воевал.

В ледяной Москве восемьсот двенадцатого мне вдруг люто опротивела война. Когда Наполеон двинул свои насморочные полки домой, я остался.

Я открыл для себя науки и искусства. Я хохотал с Пушкиным над черновиком «Гаврилиады» и рисовал возбуждённому предстоящей казнью Кибальчичу эскизы ракетных двигателей, памятные мне со времён странствий по Китаю. Я предложил Менделееву «довести до ума» водку, а Гоголю – подумать о любви малороссов к страшным историям. Я научил Павлова кормить собак вспышками электрических лампочек, а товарища Ульянова – кормить сказками пролетариат.

Пролетариат – не собака. Мне пришлось вспомнить старое увлечение ракетами, спешно рванув в Калугу, под бок к аполитичному Константину Эдуардовичу, когда сказку принялись делать былью.

В сороковые годы ХХ века, извлекши из глубин памяти милитаристские навыки прошлого, я записался в народное ополчение. Было не до шуток, горячо было и больно. Я вспомнил, что такое ненависть и забыл, что такое человеколюбие. Прикручивая медной проволокой Знамя Победы к скелету Рейхстага, я впервые узнал, что такое счастье.

Меня влекло небо, и я стал летать. Потом был апрель шестьдесят первого. Я сказал: «Поехали!» и взмахнул рукой. Трое суток я болтался на орбите, пока в ЦК спорили, может ли первый советский космонавт быть сами-знаете-кем? Американцы дышали в затылок и, на плохо подготовленной ракете, стартовал Юра. Я затаил злобу на перестраховщиков из ЦК и торопыг из НАСА. Сорвать её довелось не скоро, зато красиво.