Открытие мира, книга четвертая

— Да ведь большой-то кусок, пожалуй, станет поперек горла. Смотри, Родион Семеныч, как бы нам с тобой не подавиться!

— Полно, свояк, кулаком по загорбку, проскочит кусочек какой хошь.

— С волжский луг, к примеру. Э?

— Ха-ха! С рощу сосновую в Заполе!

— Чего там,— крикнул из кути невидимый Косоуров,— с барское поле и усадьбу, вот какой кусище! Рот у нас складный, все влезет ладно, с господскими потрохами и доминой с башенкой... и еще места слободного останется!

Сморчиха, ожив, преобразись, отвечала между тем Митрию Сидорову, зачинщику, в лад шутке:

— Не ворчи — пироги в печи... чичас выну, подам. А вино у тя эвон за пазухой, видко, запасливый... Нету? Так черпни у меня в сенях ковшом в ведерке... Пейте, родимые, ненаглядные, кушайте, худых людей не слушайте. На здоровье вам! — кланялась Колькина мамка, точно и в самом деле угощая гостей.

Ребятня на лежанке и печи не могла усидеть смирно, покатывалась от хохота. Глядите, слушайте, какие нынче развелись краснобаи-говоруны в деревне, так и чешут загадками, и все понятно. Вон как складно, прямо стишками, смешно привечает пастушиха выборных, словно этот Совет собирается у нее в доме каждое воскресенье и хозяйка, поднаторев, знает, как ей тут управляться с делами и с народом.

Да, приятно-весело было поглядеть на тетку Любу, нет, на тетеньку Любовь Алексеевну, послушать ее. Один Колька не смотрел на свою мамку, не слушал ее присловий, не возился на печи,— он спрятался за трубу. Шурка понимал его состояние, он сам не мог спокойно глядеть на батю в красном углу за столом…

В избе, из кути и сеней, с улицы в окна сыпались и сыпались шутки, сердитые возгласы, слышался какой-то собачий визг, смех без удержу:

— Времена шатки, береги, братцы, шапки!

— Полно, к смелому и бог пристает. Уце-ле-ем!

— Оно, конечно, смирен пень, да хрен ли в нем?

— Хе-хе! Давай, давай, умники, меняй скорей пустое на порожнее... Тьфу!

— Нет, серьезно говорю, мужики, погодить бы...

— Нельзя годить, пришла пора бабе родить, разве не видно,— гудела, смеялась Солина Надежда, проталкиваясь ближе к столу. Она, Молодуха, точно письмецо наконец получила от своего Ефима, штрафника, с позиции, такая была нынче веселая.

Надежда поправила край скатерти, загнутый ненароком дяденькой Никитой.

— Чего ждать вчерашнего дня? — гремела, наступала она на мужиков, и те, отодвигаясь перед Молодухой, принимались ворчать:

— Железо уговоришь, бабу — никогда...

— Давно сказано: куда черт не посмеет, туда тетку Надю пошлет. Она своего добьется!

— Да на свете одна правда, не две, тугодумы табашные! — крикнула с досадой за столом Минодора.

— И-и, милая, свет-то бел, да люди черные,— ласково-зло сказал ей кто-то из стариков в окно.

Но уже незнакомый бабий голос в ответ звенел в сенях:

— Ой, матушки, опять, кажись, на попятную собрались... Да что же вы смотрите, большаки, товарищи? Поспешайте! Ждать — помирать...

— Вот! — живо согласился за столом Егор Михайлович, становясь строгим, решительным.— Подождешь — ничего не найдешь. А тут цело: что взято — свято... Разбирай землю, кто в ней нуждается!

Совет за белой скатертью, разговаривая промежду себя глазами, усмешками, дружно закивал. Лишь Шуркин батя и пастух не пошевелились. Они, видать, думали по-другому.

— Устин Павлыч, смотри-ка, дворец-то бывший твой... пригодился! — крикнули насмешливо-весело из кути.— Да еще ка-ак пришелся в аккурат... Хо-хо! Разговоры-то в горнице шибко самые разбойные... Гнездо те-еплое, насиженное!

И ребятам привиделось, что от слаженного, одобрительного топота дрогнула печь, закачалась лежанка. Ну конечно же согласных больше, чем несогласных! Но при чем тут лавочник?

Шурка, встрепенувшись, к своему диву, разглядел в стороне, у крайнего к кухне окна, трехногую скамью, на ней, впритык, осторожно торчали отец Двухголового Олега с красным свежим бантом во всю грудь, оратор из уезда, тот самый, которого на митинге у школы народ не пожелал слушать, и глебовский верховод Андрей Шестипалый — возражатели Совета и всех перемен, что происходили сегодня в селе. Кто усадил богачей на худую лавку у распахнутого окна, точно второй выбранный Совет, не скажешь, проворонил Шурка. Может, сами уселись, без спросу, под шумок, может, пожалела Колькина мамка, сунула старую свободную скамейку: не стоять же в ее избе пожилым важным людям, которым она всегда кланялась первая и от которых, надо быть, видела и добро, наверняка видела, и немало.

Сейчас никто эту троицу не прогонял, но и к столу поближе не приглашал, и в шутках, смехе, сердитом и веселом гаме супротивники эти не участвовали, помалкивали, теснясь бочком на дрянной трехногой скамье. Хоть не трогают, и на том спасибо. Да эвон уж зачали поддевать!

Устин Павлыч принялся старательно посмеиваться. Он ласково отвечает на поддевку:

— Хорошая крыша на хорошее и сгодится, не на плохое... Он еще, мой домик, сто лет простоит, а ты, милок, сколько?

Тут поднялся за столом дядя Родя и громко-торжественно объявил заседание Совета открытым.