Открытие мира (Весь роман в одной книге) (СИ)

Весной Никита Аладьин поправлял в своей избе печь. Ему понадобились песок и дресва, он вырыл порядочную яму в кустах, на Волге. Ребята, бегая купаться и удить рыбу, обнаружили песчаную яму, она им понравилась. Притащив заступ, они углубили яму, насколько хватило сил и терпения, подрыли из нее лазейку под кусты, и вышла замечательная нора. С некоторыми усилиями в ней можно было поместиться вдвоем, скорчившись и поджав ноги. А так как в эти именно дни Шурка дочитывал книжку бабки Ольги, то нет ничего удивительного в том, что нора немедленно превратилась в «пещеру разбойников», в которой друзья прятались от дождя, ветра, чужого глаза и иных мальчишеских невзгод.

Атаманы хранили здесь, в потайном месте, свои бесценные сокровища: деревянные кинжалы и пистолеты, ключи, гайки, жестяные банки, мочало, куски ржавой проволоки, бересту, гвозди. Вся эта великолепная дрянь старательно была закопана в сухом песке. Недавно клад обогатился и более существенным добром — сырой картошкой и спичками. Неподалеку в кустах были спрятаны обломки досок и парочка еловых бревен, выуженных в реке. Атаманы собирались строить плот и разбойничать на Волге.

Спустившись в яму, Шурка и Яшка первым долгом сунулись к сокровищам. Все было цело, только спички отсырели. К счастью, Яшка догадался захватить из дому четыре спички и коробку с чиркалкой. Вскоре у входа в пещеру запылала теплина.

— Ну, рассказывай скорее про крестики. Что ты придумал? Всамделишные, да? Вот ловко! А как мы их раздобудем? — засыпал Шурку вопросами Петух, кидая сухие веточки в огонь и пожирая друга восторженно — жадными глазами. — У меня лопается терпение, сердце лопается, понимаешь? Честное слово. Саня, я сейчас подохну, как собака, если ты будешь молчать… Ну?

Шурка, развалясь на песке, грел у огня босые красные ноги и таинственно улыбался.

— Санька, не дразни, — плохо будет! — взревел Петух, угрожающе засучивая рукава рубахи. — Я… я побью тебя и… и не буду играть!

— Играть? Опять ты, Яшка, за старое! Кто тебе сказал, что мы будем играть? — торжественно начал Шурка, нисколечко не обидясь на угрозы друга, напротив, радуясь его нетерпению и еще больше тому, что он сам, слава тебе, имеет теперь полное право развязать язык и поболтать обо всем всласть. — Эх, Петух — петушище, скоро же ты забыл наш уговор!.. Нет, брат, про игры позабудь. У мужика одна забава: ломи работу до седьмого поту. Я долблю тебе об этом целый день, а ты все не понимаешь.

— Ладно. Я к слову… про игру, — поправился Яшка, заодно возвращая рукава рубахи в мирное положение. — А ты не форси. Придумал, так выкладывай, не волынь.

— Я не форшу и не волыню. Ты слушай… Вот мы решили строить плот и разбойничать по Волге. Но это же опять игра, понарошку. Кого мы взаправду ограбим? Пароход? Да матросы отлупцуют нас баграми, только сунься… Одно баловство, как… как вот эта дурацкая яма, — проворчал Шурка, безжалостно разрушая деревянным кинжалом стены пещеры.

Сухой, стеклянно — желтый песок шурша осыпался, стекал ручейками вниз, хороня навеки под пухлым могильным бугром самое дорогое, заветное, с чем мальчишки носились целое лето. Сейчас Шурка удивлялся, как могли они заниматься пустяками, когда есть на свете делишки поважнее.

— Разбойники, Яша, нонче перевелись, вот беда, — сказал он. — Они в старинное время жили, когда нас с тобой еще не было. А теперь про них только в книжках пишут, ровно в поминальниках: упокой, господи, грешных рабов твоих — Степана Разина и Антона Кречета… Хорошие были разбойнички, вечная им память, аминь.

Яшка хмуро заметил:

— В поминальниках и за здравие записывают. Мамаха записала отца.

— Так ведь дядя Родя — солдат. И жив — здоровешенек. Это — другое дело. И моя мамка намедни записала батю в поминальник. Может, говорит, скорей весточку подаст. Поп в церкви помянет — ему и икнется, тяте, вспомнит нас и напишет письмецо.

Шурка помолчал, глядя на огонь.

Тревожно колебалось, замирая, радужное пламя. Синими слабыми пальцами хватался огонь за угли и бессильно падал, зарываясь в седой пепел.

Шурка ногой поправил головешки, сдвинул их кучей, и костер снова затрещал, разгораясь. Зажглись и Шуркины глаза, он с воодушевлением продолжал:

— Солдат — это да — а! Он, брат, не понарошку, а взаправду кажинный день германцам сшибает башки… Э — эх, Яшка, до чего же хорошо быть солдатом! Разбойнику, самому знаменитому, не достать до солдата, как до неба. Да и какой нонче, к лешему, разбой, ежели глухой Антип, помнишь, за каравашек грозился нищего поволочь на суд, в волость. А ведь кривой старик отломал всего кусочек, по чести. И каравашек‑то был пополам с мякиной, для поросенка. В сенях лежал, на ларе, я видел. Тронь — кa, попробуй, пароход — тебя без сыщиков найдут и закуют в кандалы. И прощай, записывай в поминальник за упокой… Чужое брать — грех, это тоже нельзя забывать, мы — школьники.

— Что ты стрекочешь, ровно Марья Бубенец! Я сам все это знаю без тебя, — зарычал Петух, начиная опять сердиться. — Ты про георгиевские крестики говори.