Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Но лучше всего, приятнее, когда вырастает в классе, вот как сейчас, не одна березка, а целая роща. Григорий Евгеньевич, посмеиваясь, прохаживается в этой роще, между партами, будто ищет грибы. Солнце, заглянув в окно, золотит ребячьи головы, и Катька Растрепа становится похожа на подосиновик, а Яшка Петух — вылитый черноголовый боровик.

— Очень хорошо, — сказал учитель, нагулявшись досыта по березовой роще. — Опустите руки.

Он, по обыкновению, остановился у стола и задумчиво посмотрел в окно. Шурка невольно сделал то же самое.

В палисаде, который окружал школу, еще цвели георгины, их махровые шапки, надетые набекрень, были повернуты на полдень и горели темным огнем. Но кусты черемухи поредели, из вороха румяных листьев торчали, словно нарочно воткнутые, голые прутики. И на дороге, что шла от барской усадьбы мимо школы, глубокие колеи были полны мутной осенней воды.

Шурка почему‑то представил себе вот такие же, затопленные после грозы, колеи лесной дороги, когда он с отцом в последний раз ходил по грибы. Он явственно увидел сапоги отца с приставшей хвоей на голенищах и кривыми, сбитыми каблуками; сапоги, полные воды, играли гармошкой. Тут же Шурка вспомнил, как отец, попрощавшись на станции, торопливо бежал к вагону, и холщовый мешок с сухарями прыгал у него за спиной.

Сердце у Шурки защемило.

Зачем торопился тогда, на станции, отец, ведь ему не хотелось ехать на войну? И почему от него вот уже четвертый месяц нет весточки с фронта? И как же так получается, что германцам до сих пор не набили морду, ведь мужики обещали это живо устроить? Вон Кузьма Крючков, молодец, один по двенадцать немцев насаживает на пику, — об этом рассказывают даже папиросные коробки, — а тут сколько народа ушло на войну, а толку никакого.

Прошлый год, великим постом, Устин Павлыч Быков вывесил над светелкой заколоченной казенки на высоком шесте флаг, и все узнали, что русские взяли крепость Перемышль. Это была настоящая победа, так все уверяли, поп в церкви служил молебен и говорил проповедь, а в школе всем классом рисовали замечательные картинки, первый раз красками. Тогда же Шурка с Яшкой придумали новую игру — «взятие крепости «Перемышль». Крепость сделали из снежных глыб на школьном дворе. Облили стены и бойницы водой, заморозили, и крепость вышла первого сорта, точно каменная. Хорошо было засыпать ее снежками, как снарядами. А еще лучше, с криком «ура» кинувшись на приступ, брать в плен ее защитников. Когда обороняли крепость Олег с Тихонями, дело доходило до настоящей рукопашной схватки — с царапинами, синяками, разбитыми носами, так что Григорий Евгеньевич, рассердившись, всех наказывал, оставлял после уроков, а потом прощал, сам играл с ребятами, кидался снежками, и ребята не могли его одолеть.

Вскоре началась оттепель, и, к великому огорчению, крепость развалилась, но бело — сине — красный флаг над казенкой по — прежнему парусил и хлопал на ветру. Приятно было, возвращаясь из школы, смотреть на флаг. Он развевался над селом, напоминая, что Перемышль наш, война скоро закончится и отец вернется домой.

И вдруг весной Устин Павлыч снял флаг, и долго никто из ребят не знал, что это означает. Но однажды Олег признался, будто отец его вычитал из газетки, что немцы и австрияки взяли Перемышль обратно. Яшка и Шурка вгорячах избили Двухголового за вранье, но, как потом выяснилось, зазря: наши действительно отступили и сдали крепость.

Появились беженцы, шепотом рассказывали, как шибко прет германец в Россию, удержу нет, и чем все это кончится — один господь бог знает. Не стало сахара, куда‑то подевались пряники и ландрин, крендели, селедки. Устин Павлыч торговал в своей лавке одним дегтем. На другой год убили на войне Барабанова и зятя глухого Антипа. Пропал без вести Саша Пупа. С Карпат прибежал Ефим Солин, муж плясуньи — молодухи, и спрятался в подполье. За ним живо нагрянули стражники, увезли в город. Взяли в солдаты Мишу Императора. Жена его с горя заболела тяжко, не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Бабы жалели ее и шушукались, что, знать, плохи дела на позиции, коли понадобился гнилой питерщик.

Нынче летом дела на фронте вроде как стали поправляться. Прошел слух про большое наступление, наши забрали в плен тьму — тьмущую австрияков, захватили целые горы пушек и ружей. Но Устин Павлыч так и не вывесил над казенкой флага. Скоро про победу замолчали, словно наступления никакого и не было. А тут еще отец перестал писать, и получилось совсем плохо.

И то, самое страшное и непоправимое, о чем Шурка иногда думал и не смел сказать вслух, что постоянно читал он в тревожно — печальных глазах матери, сейчас опять пришло ему в голову… Нет, нет, этого не могло быть и никогда не будет! Вернулся же с войны Ваня Дух, правда, без руки, но все‑таки вернулся.