Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Неужто все люди под старость становятся терпеливыми? Почему же тогда Василий Апостол поднимает руку на племянника?.. Положим, то родственные оплеухи. А родственное как‑то не замечается. Шурка по себе знает: поначалу обидно, а потом ничего, почешется больное место и перестанет болеть. Но от чужих и понапрасну зарабатывать — это уж ни в какие ворота не лезет. Ведь вот с мужиками и бабами, перебирающимися через реку, Капаруля всегда держится гордо, независимо — презрительно, как Ленька в школе перед ребятами. Почему он терпит издевательства от купцов и приказчиков, не догадаешься. Тут есть какая‑то тайна. Шурка надеялся со временем проникнуть в эту тайну…

Чем ярче разгорался костер в лодке, тем чернее становилась вокруг ночь. Ленька потушил фонарь. Тьма подступила к самым бортам завозни. Под жаровней, на воде, обозначился красновато — светлый дрожащий круг, как прорубь в темном льду. В эту прорубь Шурка и Яшка увидели прозрачную, слабо струящуюся воду, желтый песок, распаханный ракушками, и синевато мерцающую стайку пескарей, расположившихся на ночлег возле замытых, гладких камней.

Шурка схватил и крепко сжал в волнении Яшкину руку. Петух ответил радостным щипком.

— Поехали! — скомандовал Ленька, отталкивая багром завозню от берега.

Капаруля, помедлив, взял короткое, широкое весло, похожее на утиную лапу, и, сидя на корме, неслышно опустил весло в воду. Лодка тихо, беззвучно пошла вдоль берега. Впереди, как бы освещая путь, двинулось по темной глади светлое окошко.

Глава XXIX РАДОСТИ ГЛУХОЙ ПОРЫ

Все, что было потом в эту ночь, что увидел и пережил Шурка, он никогда больше не видел и не переживал в своей жизни.

Он примостился с Яшкой возле жаровни, сжался, притаился, чтобы не мешать Леньке, который, стоя с острогой наготове, облитый багровым смоляным огнем, сиплым шепотом приказал не зевать, следить за теплиной и молчать. Шурка и без того не дышал, не мог открыть рта, онемев от восторга.

Вода была не черная и не мертвая. Вода была светлая, густая, полная жизни. Шурка глядел, не мигая, в красное движущееся окошко, и перед его трепетным взором проплывало внизу Капарулино таинственное песчаное царство с дремлющими зеленовато — золотистыми ершами, серебряными плотичками, с разноцветными глыбами валунов, темными, шевелящимися зарослями тины и коричневыми разбухшими корягами. Волга спала и дышала во сне. Белые пузыри воздуха поднимались со дна, от ключей, которые били вверх струйками — столбиками, как бы подпирая стеклянную крышу подводного царства. Темно — зеленая, опустившаяся от холода на дно трава извивалась по течению шелковыми кудрями, прядками и длинными девичьими косами, а молодая синяя осока упрямо росла вскинутыми острыми саблями — пилами, вся в мелком жемчужном бисере воздушных пузырьков, как в росе.

Попадались бревна, застрявшие у берега. Бакенщик при виде их рычал. Но Шурку это мало беспокоило. Он разглядывал другое. В чистой большой осенней воде, не по поверхности ее и не по дну, а где‑то по самой середке плыли веточки, ольховые шишки, листья, какие‑то рогатые зернышки. Завозня осторожно обгоняла все это, оставляя позади, и перед Шуркой открывались новые Капарулины владения, красивее и таинственнее прежних.

Он забыл про острогу, забыл, зачем сидит на корточках в лодке, почему горит костер на железной решетке. Ему стало казаться, что река неподвижна, а сам он плывет вместе с веточками и ольховыми шишками в прозрачной зыбкой глуби, пускает в воде белые пузыри, гладит Катькины косички, разговаривает с рыбами. Потом на его глазах валуны, песок и трава стали превращаться в дворцы с фонтанами и садами, про которые он читал в книгах. Повсюду тускло блестели золото, серебро и драгоценные камни. Глазастые ерши в колючих панцирях, как воины в латах, сторожили несметные богатства. Где‑то вдалеке, на хрустальном троне, мелькнула серая запутанная борода самого водяного царя Капарули…

Шурка опомнился, когда Ленька, сдерживая кашель, прохрипел деду:

— Тише!

Лодка остановилась, дворцы и сады пропали. Шурка заметил под жаровней, в воде, у фиолетового, схожего с короной камня, здоровеннейшего окуня. Полосатый, с прозеленью, горбатый, медленно раздувая жабры и поводя хвостом, окунь спокойно стоял головой против течения. Пять темных полос так и просились, чтобы острога проткнула их зубьями. Окунище косил рыжим глазом на черное мшалое днище завозни, на красноватый свет и собирался, кажется, покинуть облюбованное на ночь местечко.

Шурка беспомощно оглянулся.

Бакенщик, сливаясь с темью, понуро сидел на корме и ничего не видел. Зато Ленька, озаренный костром, уже наклонился к воде, подняв острогу.

— Бей! — в одном страстном вздохе взмолились Шурка и Яшка.

Острога Леньки вонзилась, чмокнув, в воду. Завозню качнуло, и окунь, трепыхаясь, очутился в лодке у Шуркиных рук вместе с мокрым, холодным шестом остроги.

Шурка поспешно, неловко снял добычу с зубьев. Окунь был с ладошку, совсем не такой большой, каким он казался в воде.