Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Божью матерь богомолки поминали в разговорах часто. Ею клялись, когда рассказывали про чудеса; ее призывали на помощь во всех трудных случаях. Оказывается, божьих матерей было много. И каждая занималась своим делом: одна исцеляла от недугов, другая заступалась за баб перед богом, третья дарила радость несказанную. Потому и прозвища у божьих матерей разные: нерушимая стена, троеручица, сладкое целование, нечаянная радость, в скорбях и печалях утешительница, скоропослушница, утоли моя печали…

Но все они, в отличие от бога, которого мужики и особенно бабы боялись и стращали им друг дружку, — все божьи матери были добрые, ласковые, иногда, может, маленько строгие, но милостивые, отходчивые сердцем, как Шуркина мамка. Наверное, они так же ходили в подоткнутых юбках, в кофтах с засученными рукавами, всегда что‑нибудь делали на небе: печи топили, стирали белье, пол подметали, кормили ангелов манной кашей и, вероятно, как Шуркина мамка, хорошо пели песни… Нет, на небе песни не разрешаются, ну, значит, матери божьи пели молитвы или еще чего, мамки ведь всегда что‑нибудь поют.

Много интересного давала шоссейка любопытному Шурке.

Однажды он видел, как вели в город пойманного разбойника. Его сопровождали от деревни до деревни понятые с дубинами. Разбойник был молодой, носастый парень с лицом, обожженным солнцем до лишаев, в соловой* шапке выгоревших и спутанных волос, без рубахи, в одних тиковых подштанниках, стянутых по щиколоткам тесемками, и в опорках, сваливавшихся с босых ног. На голой, рыжей от загара груди проступали ребра, как палки, а живота совсем не было. Руки разбойник держал за спиной (должно, они были связаны), а сам озирался по сторонам, точно собираясь убежать.

— Ограбил али зарезал кого? — допытывался у понятых сбежавшийся народ. — Молодой, а на разбой пустился. Достукался, подлец, попался.

— Таких убить мало, — говорили мужики. — Таких не с понятыми водить, а камень на шею да в Волгу… али башкой об угол.

— Приказано по этапу в сохранности доставить, — отвечали понятые из Крутова, которые привели разбойника, и все совали сельским мужикам какую‑то бумагу, а те не брали, отказывались.

— Еще свяжешься с ним… Ружей у нас нет, убежит — отвечай за него. Ведите сами. До Глебова близехонько. Там и сменят вас… А нам и некогда, изгороди собрались чинить.

— Не беритесь, мужики, не беритесь! — кричала сестрица Аннушка. Задушит дорогой, эвон глазищами так и порскает!

Шурка заглянул в лицо разбойнику. Глаза у того были не страшные, мутно — синие, тоскливые. Он часто мигал опухшими веками.

— Испить дайте… водицы! — прохрипел разбойник, облизывая сухие губы.

— А! Испить! — зашумели кругом. — Мало ты кровушки попил?

Разбойник повел на народ тусклыми глазами.

— Какой крови? Я и ножика‑то сроду в руках не держал.

— Сказывай!.. Знаем вас, душегубов!

У разбойника побелели лишаи на лице. Он потупился.

— Без пашпорта я… — шепотом сказал он, переступая опорками. — В Питере был… На родину меня… к матке ведут.

Он поднял голову, встряхнул соловой гривой и заплакал.

— Дайте же напиться… Христа ради!

Мужики замолчали, насупились, торопливо зачерпнули воды в колодце и подали бадью. Разбойник схватил ее обеими руками (они у него, оказывается, вовсе и не были связаны), пошатнулся, не удержал деревянной, окованной железом бадьи, поставил ее на землю и, бросившись на колени, припал губами.

Он пил без передыху, долго, как лошадь, дрожа спиной и шевеля лопатками. А напившись, перекрестился.

И тогда бабка Ольга подала ему краюшку хлеба, а кто‑то из мужиков, не глядя, сунул окурок цигарки. Разбойник курил, давился хлебом и опять пил воду, и живот у него раздуло.

Повели его в Глебово Саша Пупа и глухой Антип и даже палок с собой не захватили — такие смелые.

А на другой день Ваня Дух застал у себя на гумне старика побирушку. Тот, свернув голову наседке, запихивал ее вместе с цыплятами в мешок.

Ваня Дух чуть не убил нищего. Старик полз в крови по шоссейке и выл:

— Миленький, голубчик мой… не буду! Ой, поленом‑то хоть не бей! Грешен… поучи, да не до смерти… Ведь курицу всего и взял‑то… не корову, ку — ри — цу!

— Врешь! Наседку, сволочь, наседку с цыплятами! — нагонял и бил его каблуками сапог Ваня Дух. — Завтра лошадь со двора сведешь, чулан обчистишь…

— Обтеши ему ручищи‑то топором! — визжала жена Вани Духа. — Цыплят не пожалел, бесстыжая рожа… Отверни ему башку, как наседке!

Еле уполз нищий: в крапиву и там отлеживался до вечера.

Было над чем подумать. Точно загадки шоссейка загадывала Шурке: ну‑ка, отгадай! Почему мужики и бабы разбойника пожалели, а воришку — старика чуть не убил Ваня Дух за наседку? Отчего нищие бывают разные — настоящие и притворщики? Куда бредут странники и зачем? Что такое светопреставление? Нечаянно убил жену Павел Долгов или нарочно? Почему бог один, а матерей у него много? И разве они не могут уговорить бога, чтобы всем людям жилось хорошо, да и зачем богу нужно, чтобы люди жили плохо?