Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Ныне все изменилось в России, к нашей общей радости и счастью. Это и следует прежде всего понять нам, осмыслить до конца, а потом уж и действовать, — сдержанно — мягко говорил приезжий, поначалу словно немного конфузясь, мучительно — трудно произнося каждое слово, и оттого речь его была необычна и как‑то сразу убедительно — покоряюща. Он обидчиво и одновременно детски — доверчиво глядел на народ поверх своих железных очков, подслеповато, добродушно щурясь, и это тоже чем‑то располагало к нему и убеждало в его правоте. — Я не бог весть какой политик, простой земский статистик, но я смолоду, ежели хотите знать, боролся с самодержавием, пострадал за народ, за трудовое крестьянство, потому что хочу ему добра, справедливой жизни… Родные мои, надобно не орать без толку, не слушать разиня рот, извините, каждого встречного — поперечного, не опережать своими требованиями и приговорами шаг революции — он трудный, медленный, — а следует прежде подумать, поворочать мужицкой умной, осторожной головой, почесать крепконько затылок, чтобы не ошибиться. Женщины милые, равноправные сестры, вы обязаны все прочувствовать своим отзывчивым, верным материнским сердцем… Да, всем нам надобно проникнуться ответственностью, болеть душой за великое общее дело… Тяжело говорить о войне, а надо. Сколько она горя принесла, смертей, несчастий! Мы все жаждем мира. Да ведь мир с неба в рот не свалится. Простите меня, мир‑то, касатики мои, тоже необходимо завоевать — вот вам правда — матка, не больно сладка, а что поделаешь, другой у меня нет. Я говорю попросту, сам мужик, учился на медяки, хитрить и обманывать не умею. Да и к чему? На нас на всех один драный картуз надет, трудовой, деревенский. Плохо — так всем, хорошо — опять же всем… Я и говорю, с победой революции изменился характер войны, она перестала быть царской, захватной, то есть чужой нам. Не о Константинополе и Дарданеллах, не о Галиции идет сейчас разговор, а о свободной России, только о ней, нашей многострадальной матушке — родине. Как спасти, сохранить родину и революцию? Мы теперь все должны защищать, оборонять завоеванную свободу от врагов… Каких? Ну, чего ты притворяешься недотепой, дяденька? Сам знаешь каких. Отныне война с кайзеровской Германией вовсе и не война, а защита отечества и революции, спасение свободной России. Кто выступает против этой защиты, тот губит революцию и родину, изменяет им… Не будем защищаться, немец покажет нам кузькину мать, он нам устроит неметчину, похуже царского режима. Потому‑то необходимо, дорогие дяденьки и тетеньки, поддержать и «Заем Свободы». Давно известно: крепко царство казною…

Изба и улица закашляли, пронял многих кашлюн сразу, а иные еще и заворчали. Дядя Родя спокойно заметил, что Совет, деревня знают, какая такая война, кому она сейчас нужна, кто и чего защищает. Нынче на кривой дядей — тетей не объедешь, хоть сколько ни блуди языком.

Непонятно, почему изба и улица заворчали сильнее. Потупился в красном углу Шуркин батя. Хохловский депутат ожесточенно царапал колючую щеку.

— Подождите, не перебивайте! — возвысил голос оратор, и угри и морщины на его добром, усталом лице проступили отчетливее, он болезненно поморщился. — Не в займе даже дело, скажу вам. Пустили по фронту слушок: в деревне делят помещичью землю, солдатам ничего не достанется. Ну, и бежит солдат сломя голову домой, чай, сами видите, бежит «пожинать плоды революции», как болтал тут этот субъект, договорившийся до грабежа. Бросают солдаты фронт, а немцы только того и ждут… По одной сей причине надобно с землей повременить малость. Это говорит вам партия социалистов — революционеров, истинная защитница интересов трудового крестьянства. К этой партии я принадлежу и от ее имени выступаю, — с гордостью и важностью подчеркнул оратор, поправляя очки, близоруко — ласково и обидчиво разглядывая мужиков и баб, выборных за столом. — Да, партия социалистов — революционеров, не какая‑нибудь городская, рабочая, ничего не понимающая в наших делах, нет, она, наша партия эсеров, — ваша заступница, молитвенница перед богом и государством, ангел — хранитель и сам Николай — угодник, если хотите, — она за социализацию земли, то есть, попросту сказать, за равное, справедливое ее распределение среди всех нуждающихся… Один мой товарищ, умняга, землемер, подсчитал: когда мы осуществим в России программу социалистов — революционеров, то каждый хозяин в деревне в среднем получит по двадцати семи с четвертью десятин земли… Недурно?

Теперь уж никто не кашлял, ни в избе, ни на улице. И слова никто не вымолвил, прикусили люди языки. Должно быть, всех поразили эти двадцать семь десятин да еще с четвертью. До чего аккуратно подсчитано, как тут не поверить. И не хочешь — поверишь. Но лица мужиков, баб хоть и стали отчасти довольными, успокоенными, однако выражали, как показалось ребятам, большое сомнение насчет такого множества десятин, и оратор первый посмеялся над собой, над сказанным и ваставил народ во что‑то ему все‑таки поверить.