Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Сама взяла… Да некогда мне с тобой баловать языком. Веди корову живо! — строго прикрикнув, распорядился дед.

— Это свою‑то? Первую на моем пустом дворе?! Нажитую?! — ахнула Катерина, и народ ахнул про себя от таких ее слов.

У Шурки похолодело и загорелось сердце. Ой, напрасно дедко повторяет его, Шуркину, ошибку!

— Чертова ведьма, прости господи, когда ты успела нажить корову? — рассердился Василий Апостол. — Первая не первая, а чужая. Грех!

— Грех?!

Голос у Барабанихи перехватило, она засвистела горлом, как вчера на собрании Совета, когда кидалась на богачей.

— Да я на страшном суде самому владыке — богу скажу: нету на мне такого греха! Не бывало и нету! Сроду капельки чужого не брала, заставляй — не возьму!.. Я ее, корову — тко, чу, вмочь — невмочь, отработала давным, не одну, — повторила она вчерашнее, что говорила ребятам, повстречавшись, когда вела корову из усадьбы, нынче кричала еще увереннее, решительнее. — Моя она, Краснуха, потому и увела! Вота — тка, смотри, слепня богомольная, шут гороховый, девчушки‑то какие нонче у меня веселенькие. Молочка парного похлебали с хлебцем — и сытехоньки, прыгают, не наглядишься на них, разуй зенки‑то!

А эти веселенькие, сытые девчушки уже давно ревмя ревели на весь переулок. И сама Катерина заплакала. Она свистела, плакала и кричала:

— Да позови — не пойдет за тобой корова, не пожелает. Ей у меня страх ндравится. Как царица на дворе, одна, на чистой, мягкой подстилочке разлеглась, отдыхает, отдувается, соломы‑то я сберегла, хватит натолсто валить, не жалко… И напоена, накормлена! Девчушки‑то мои вскочили, печку не успела затопить, побежали спозаранку по канавам, по задворкам. Ручонки, голяшки обожгли до волдырей, а крапивы молоденькой, сладкой успели нарвать, плетюху гуменную стогом приволокли, не глядя, что маленькие, худенькие, откуда и что взялось… Насилушки я их от Краснухи отогнала, все‑то гладят, потчуют, целуют, пес их задери! Меня, мамку свою, так не целовали никогда, понимаешь ты это своим горшком старым, пустым али невдомек? Ты, что ли, корову так накормишь, приласкаешь? Аль твоя барыня?.. Да их, коров, на скотном вашем дворе эвон скоко осталось, видела, а у меня одна — единственная будет, красная моя радость!.. Уйди от беды, говорю!

Барабаниха шагнула от калитки, замахиваясь на деда мужниной длинной косой. Синевато, холодно и страшно блеснуло косо сточенное лезвие.

Василий Апостол невольно попятился.

Дядя Родя шепнул ему:

— Оставь ты ее, не трожь коровы!.. После возьмешь как‑нибудь. Дай женщине прийти в себя.

И мамки, глядя на Барабаниху, как она, разодетая, а темная, костлявая, как всегда, сухая, ольха ольхой, скрипит и свистит, плачет, грозится, загалдели в одну растревоженную, жалостливую бабью глотку:

— Не отдавай, Катерина Демьяновна! Эку риволюцию придумали: ничего не возьми, не тронь!

— А хвастались, большаки за бедный народ…

— Правильно, Катя, дорогая, заработано горбом. Все тронем, возьмем, придет срок!.. Запрещаем тебе отдавать корову!

Надежда Солина, Молодуха, вспыхнув огнем, не посмотрела, что Василию Апостолу без малого сто лет, что он уважаем, гремела:

— Вот еще заявился какой новый управляло! Может, и по тебе заступ плачет? Гони его, Катюха, а я подсоблю!

Дед отступился от Барабанихи.

— Беру на душу грех, — пробормотал, покаялся он и укатил в двуколке, на рысаке, в усадьбу — принимать возвращаемое добро, наряжать снох и пленных на работу.

Глава XIII Песня без голоса и слов

В селе как‑то вдруг всем стало весело, приятно, — это Шурка почувствовал по себе, — будто солнышко наконец проглянуло из туч и на улице потеплело, похорошело, снова запахло весной. Все засветились лицами, как вчера на Совете, становясь спокойными, ласково — насмешливыми, добрыми. Мужики и бабы не проклинали больше себя и то, что они натворили. Все было правильно, как желалось. А что не так случилось, не по их вине, можно и поправить. Да уж, гляди, все скорым манером и поправляется, слава тебе. Самое время за настоящие, большие дела приниматься, решенные Советом, стало быть, ими самими, бабами и мужиками.

Толковали согласно:

— Говорят, чужой глаз завистлив. Такому глазу подавай все сразу… Ну, наш глаз без зависти, терпеливый, не жадный. Свое‑то око и малым довольно, потому родное, дорогое… Особливо, ежели за энто самое, свое, родное, угодишь в острог в непоказное время, ха — ха! У нас — сила, у них — власть… Э — э, седня ихняя, завтра… Почин дороже всего!.. Не разглядишь наш почин, мужики, ей — богу!.. А как же? Начало завсегда не больно видко: чи есть, чи его нету, начала‑то. Да ведь из зернышка хлеб растет, неоглядная нива всех кормит. Вот оно какое пригожество!.. Да уж такая кума, что свела с ума!.. Выходит, человек — от узнается не по виду, не по речам, а по своим делам.

Опять досталось Кирюхе Косоротому от мамок, в шутку и всерьез. А он, наглядевшись и наслушавшись, прикусив язык, только встряхивал косицами сальных волос под железнодорожной фуражкой, и рот его, свернутый на сторону, не закрывался.