Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Нравится Шурке, что, в отличие от других гостей, дядя Родя не ломается, не церемонится, ест и пьет столько, сколько ему хочется, а поев и выпив, говорит: «Ша!» — и уж больше ни к чему не притрагивается. Его ничем не удивишь. Он все знает, везде бывал — вот какой человек дядя Родя. И все, что известно Шурке о нем, делает дядю Родю необыкновенным человеком. Он видит вздыбленного серого жеребца и дядю Родю, повисшего на узде.

— Камень в десять пудов поднимешь? — спрашивает Шурка.

— Подниму.

— А в двадцать пудов?

— Пожалуй, и в двадцать подниму.

— А… медведя руками задавишь?

— Не доводилось, — усмехается дядя Родя. — Приведи сюда — попробую.

Покоренный, как всегда, могуществом дяди Роди, Шурка тихонько посвящает его в великую тайну: за ригой, в яме, есть трухлявый осиновый пень, который светится по ночам. По всему видать, там зарыт клад — иначе зачем бы пню светиться!.. Но как овладеть кладом? Ночью, когда клад выходит из земли, идти к риге страшно. Беспременно клад сторожат ведьмы и черти. Еще утопят в омуте, как бабку Тюкишну. А днем, при солнышке, клад не достанешь, он червяком затачивается вглубь… Вот если бы имел Шурка Счастливую палочку или, на худой конец, три собачьи волшебные косточки, что в огне не горят и в воде не тонут, давно бы он клад прибрал к рукам. Нет у Шурки Счастливой палочки и трех собачьих косточек. Что тут делать?

— Задача! — смеется дядя Родя. — Разве мне с тобой ночью сходить к риге? Я чертей не боюсь.

Нет, вот что придумал Шурка: он зарыл возле пня жестяную банку из‑под ландрина. В банке Шуркин капитал — грошики, копейки и даже целый пятак. Сказывают, денежка к денежке липнет. Может быть, посчастливится Шурке, и к его медякам, выклянченным у матери за зиму, прилипнет серебряный рубль. Он не жадный, Шурка, рубля ему ух как хватит на гулянье.

Дядя Родя сосредоточенно думает.

— Деньги липнут к деньгам… Это ты верно сообразил. А крышка у банки закрыта?

— Щелку оставил.

— Пролезет ли рубль в щелку? — деловито сомневается дядя Родя.

— Беспременно! — горячо шепчет Шурка. — Щель здоровенная, два моих пальца проходят.

— Ну, тогда все в порядке, — говорит дядя Родя, улыбаясь. — Ищи, Александр, свой серебряный рубль, ищи… Он где‑нибудь тут, мы скажем, рядышком… в батькином кармане.

Этот важный разговор не мешает Шурке наблюдать за гостями. Видит он, как по мере опустошения графинчиков проясняются и румянеют лица дядей и тетей. Беседа становится громкой и бестолковой. Говорят все разом, а слушать некому. Вилки стучат о края тарелок, гремят и подскакивают блюдца и чашки. Кушанья начинают убывать быстро, мать еле поспевает подкладывать и уж никого не потчует. Особенно старается сестрица Аннушка. Она облюбовала колбасу и без умолку, голосисто распевая, поедает кусок за куском, так что мать, под предлогом, что «братцу Прохору не достать», отодвигает тарелку на край стола. Но от длинной руки сестрицы и там нет спасения, пока не остается на тарелке сиротливый, продырявленный вилками, один — единственный кружочек.

Бабушка Матрена, катая в беззубом рту мякоть пирога, жалуется на невестку Алену, жену младшего сына, у которого она живет. И за стол ее Алена не сажает, и ухватом намедни съездила, и корит, прямо поедом ест, а все из‑за того, что припрятан в бабушкином сундуке новехонький суконный дипломат*. Сердобольная тетя Настя утешает бабушку, подсовывая жирный кусочек селедки. Кивая трясучей головой, бабушка принимает его и сосет, как малый ребенок соску. В незрячих глазах ее стынут слезы. Шурке очень жалко бабушку.

Размашисто наполняет отец рюмки. На столах по клеенке протянулись болотца и лужицы. Гости пьют, не дожидаясь приглашения, чокаясь промеж собой, отдуваются и закусывают. Дядя Прохор, подняв к носу вилку, на которой еле держится картошина, мрачно рассуждает сам с собой:

— Я молчу… слова не скажу… А корову, брат, не минешь продавать. Останную, да — а!

В избе жарко и душно, хотя давно распахнуты окна и двери. Мухи стаями влетают с улицы, кружатся над потными головами гостей, ползают по еде и назойливо липнут к сахарницам.

— Окаянные… чтоб вам сдохнуть! — говорит мать, фартуком сгоняя мух. — Нигде от вас спасу нет!

И, как мухи, жужжат за столом охмелевшие гости:

— На рука — ах носил… Уж так жи — или, господи!

— Кабы, говорю, земли поболе, лошадушку… Да я лучше твово схозяйствую, живоглот!

— И прикатил он пешедралом. Хо — хо!.. В лаптях, пиджачишко дыра на дыре, рубашонка вшивая… Вот те и Питер!

— Хозяйка… какая она хозяйка, без году неделя! Умирать буду — не отдам. Пелагеюшке откажу… новехонький дипломат.

— И не потчуй, по горлышко сыта. Уж так сыта, так сыта… Ну!

— …Молчу. А на корову не накосить. Убей — не накосить!

Теперь гости проговорят до обеда. И все про одно и то же. Мало интереса слушать. Без убытка можно за дела приниматься.

Шурка кивает Яшке на дверь. Тот согласно подмигивает, через силу одолевая ломоть пирога. Они ждут еще немного, залезая потихоньку в сахарницы, потом разом ныряют под стол и ползком пробираются между ногами гостей. В сенях с облегчением разуваются и прячут обувь в укромном местечке, за ларем.