Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Точно, — односложно подтверждает дядя Прохор. — Озолоти — не поеду в Питер. Помирать — так дома.

— Уж я лечи — ила, лечи — и–ила, — поет сестрица Аннушка, хлебая попеременно то щи, то лапшу, — сколько денег извела… Не вылечила голубчика моего…

Отец сердито отодвинул от себя стакан с пивом.

— Десять лет в городе живу, говорю тебе — каторга!

От изумления Шурка облил матроску щами. Вот тебе и раз! Отец хает Питер! А за чаем хвалил. И вчера и сегодня утром хвалил, когда на волжской горе с мужиками курил табак. Что же это такое?

Шурка начинает волноваться, потому что так хорошо мечтается, как он поедет в Питер и заживет там припеваючи. А разве на каторге можно припеваючи жить? Там и лавок нет, и пряников нет, только ружья у солдат, которые арестантов стерегут, чтобы с каторги не убежали.

К ожесточенному, расстроенному из‑за ссоры с Яшкой, далеко не праздничному настроению примешивается новое беспокойство и огорчение.

«Но дядя Родя за Питер стоит», — хватается он за последнее утешение. Однако цепкая детская память неумолимо возвращает его к действительности. «А за чаем дядя Родя подсмеивался над батькой, над его рассказами о питерском житье…» Да что же это, в самом деле? Или Шурка тогда ослышался? Да нет, вот и отец об этом же напоминает. Неразбериха — и только! Никогда у этих больших ничего толком не поймешь. Что за люди, право! И кого они обманывают?

Ему страшно от одной только мысли, что кто‑то — отец или дядя Родя говорит неправду. Да есть ли она на свете, эта правда, у взрослых, коли они так легко от своих слов отказываются?!

— Скажем, и от живота посмотреть — картина известная: миллионы народу город кормит, — все так же, не повышая голоса, и оттого еще более убедительно продолжает дядя Родя. — Как жрать мужику дома нечего, куда он прется? В Питер, в Москву. Одна дорожка, тореная… И, глядишь, сам сыт и бабе трешку — десятку пришлет, с голодухи с ребятами не подохнет… Нет, брат, по совести рассудить — без города деревня бы пропала. Кусок хлеба заработал, и ладно. А посчастливится которому, мы скажем, и часы золотые заведет, на тройке в деревню прикатит, дом под железной крышей сгрохает чем не барин?

И непонятно — шутит он или серьезно говорит.

— Что ж ты, Родион, на тройке не прикатил, барином не заделался? горячится отец, хватаясь за стакан с пивом. — Работником спину гнешь… на генералишка!

— Значит, не посчастливилось, — усмехается дядя Родя. — Да не в том дело, — щурится он от дыма папиросы. — Главное в том, мы скажем: глаза открылись. Я на Обуховском и года не проработал — правду — матку узнал.

— Уж не за эту ли правду — матку и турнули тебя с завода? — едко спрашивает отец.

Гости за столом смеются. Жена дяди Роди краснеет и ни на кого не смотрит. А самому дяде Роде — хоть бы что. Он смеется вместе со всеми, а потом опять задумывается.

— Да будет вам! — вмешивается Шуркина мать, выручая захмелевшего, невоздержанного на язык отца. — Нашли о чем говорить! Слушать неохота… Кушай, Родион Семеныч, вот я сейчас жаркое подам… Маменька, братец Прохор, Настенька, кушайте!

Она бежит на кухню, приносит блюдо с жареным мясом и тушеной картошкой. Снова появляются известные графинчики с петухами на донышках. Выпив, гости еще прилежнее начинают действовать вилками. Но спор отца с дядей Родей не прекращается. И Шурке, как и спорщикам, не до жаркого.

Ему хочется знать, что это за правда — матка, за которую турнули с завода дядю Родю. И как могли турнуть такого богатыря, ведь он мог с завода не уходить! Потом, надо же окончательно выяснить: хорошо в Питере или худо, стоит ли Шурке ехать туда? Если в городе плохо, то почему отец раньше говорил обратное? И вообще — откуда богатство у отца, да и есть ли оно на самом деле, это богатство?.. Последнее — самое важное, самое главное — смущает и тревожит Шурку. Невозможно подумать, что и тут отец его обманул. Шурка не спускает глаз со спорщиков, боясь пропустить хоть одно слово.

— Я на Обуховском с хорошими людьми познакомился. Век их не забуду, говорит дядя Родя, отворачиваясь к окну, и на лице его, в продольных морщинках, проступает такая ласковая улыбка и глаза становятся такими ясными, что у Шурки замирает сердце, и ему сразу почему‑то становится легче. — Башковитый народ… Железный. На смерть за нас, дураков, идет, помолчав, произносит дядя Родя дрогнувшим голосом. — Светлые головы… го — орячие сердца. Орлы! Д — да… Довелось повстречаться с настоящими русскими людьми, довелось…

— Это с кем же? С Афанасьем Сергеичем Горевым, что ли? — насмешливо спрашивает отец, хмурясь. — Орел… без крыльев.

— Нет, брат, те были с крыльями… А Горев — что ж? Горев, мы скажем, тоже далеконько видит.

— Чужое. Свое‑то проглядел. Политик!.. Встречался я с ним недавно на Александровском рынке. Верно, барахлишко последнее с рук продавал. Собирался сюда.

— Афанасий? — Дядя Родя живо поворачивается от окна к отцу, так что лавка скрипит. — Зачем?

— Дом спустить. Своего не нажил и отцовский сгноил… политикой занимаясь.

Становясь прежним, веселым и немножко задиристым, дядя Родя, посмеиваясь, спрашивает: