Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Заходит солнце, и в избах словно печи топятся — стекла в окошках так и полыхают огнем. Длинные тени, не темные и страшные, а червонно — зеленые, веселые, протянулись по дорогам и лужайкам. Жара спала, становится свежо, но росы еще нет, и комаров не слышно. Одна мошкара, сбившись в кучи, толчет воздух, обещая и назавтра красный день.

Мальчишка молоденький,

Пиджачишко коротенький,

Напьется — валяется,

Сам собою выхваляется…

насмешливо поют девки. Гармоники отвечают им рокочущими басами, ворчат, словно сердятся.

Возле моста, на просторной луговине, где идет азартная ребячья игра в «куру», сидят дядя Родя, молчун Никита Аладьин, похожий на головастика, и ненастоящий питерщик Афанасий Сергеевич Горев.

Аладьин, сухой, костлявый мужик, с редкой, нитяной бородой, уставился на нового человека карими навыкате глазами. Большую, точно ведерный горшок, голову он держит набок, будто устал носить ее на тонкой, жилистой шее. Дядя Родя, оживленный и порывистый, каким его Шурка никогда не видывал, ворочается, приминая траву тяжелым своим телом. Посмеиваясь, он хлопает легонько Горева по коленям, по плечу, близко заглядывает ему в лицо, громко выпытывает:

— Ну, а мастеру, Херувимчику, все полдиковинки покупают, когда он, лысый хрен, не в духе?

— Покупают. Надо же хайло заткнуть.

— Колесова помнишь? Говорун такой… еще шабашные больно любил… Жив?

— Уцелел.

— И Жуков?

— Который? Сенька? Что ему сделается! Пустоцвет. Присмирел после отсидки.

Голос у ненастоящего питерщика тоже какой‑то ненастоящий, тихий. Отвечая, Афанасий весело, с удовольствием оглядывается вокруг, щурится. С худощавого смуглого лица его с острой, клинышком, бородкой не сходит слабая улыбка; она чуть приподнимает загнутые, как две половинки кренделя, густые черные усы. Горев покусывает их мелкими частыми зубами. Приплюснутая замасленная кепка с пуговкой торчит у него на макушке. Выставив ухо, Горев прислушивается, как поют девки и наигрывают голосистые гармоники. Согнутые в коленях ноги слабо притопывают пыльными сапогами.

Ничего в нем нет интересного, в этом питерщике, кроме пояса с кошелечками. Да они хоть и кожаные, а, наверное, пустые. И что привязался к Гореву дядя Родя?

— А Федоров Василий Иванович, орел наш, как? — все выспрашивает тот.

— Работает… у Ветрова и Гуляева.

Дядя Родя приподнялся, хотел встать и снова грузно опустился на землю. Помолчал.

— Многих… поувольняли?

— Порядочно.

— Али опять, мы скажем… заваруха началась?

— Вроде так, — негромко сказал Горев, улыбаясь. — Бастует народишко.

— Ну — у? — воскликнул обрадованно дядя Родя и толкнул локтем Аладьина. — Слышишь, Никита?

— Шевелится Расея, стало быть, — сказал шепотом Аладьин и сам тихонько пошевелился. Голова его закачалась на тонкой шее, потом совсем упала на плечо.

Дядя Родя вскочил на ноги, оглянулся вокруг. Шагнул к ребятам.

— Это вы кого же заводили там? Моего Якова? — строго — весело спросил он. — А ну, дай я ему еще подбавлю!

Вот это дело! Давно бы так, чем с ненастоящим питерщиком попусту разговаривать!

— Да ты, дядя Родя, не умеешь, — отвечает Шурка, подзадоривая.

— Ой ли? «Курочка», Александр, птица древняя. В мальчишках и мы с ней знакомство имели… Ну — тка, я поздороваюсь с приятельницей.

Он берет у Шурки в свою большую руку палку, ударяет по деревяшке, похожей на толстый карандаш, очиненный с обоих концов. «Кура» свистнула, взвилась — только ее и видели.

Восхищенный шепот проносится среди ребят. Поди ты, какой славный удар! Не каждый день такую красоту увидишь.

— За мостом упала, — определяет Шурка.

— Не в зачет! — сердито кричит Яшка. — Какой хват! Сам, тятька, води, коли играть с нами хочешь.

Такое предложение всем приходится по душе. Дружный хор, перебивая гармоники и песни, гремит на всю улицу:

— Новенькому водить!

— Дяде Роде водить!

— И повожу, — соглашается тот, посмеиваясь в бороду.

Ну что за дядя Родя! Будь все мужики такие, куда веселее жилось бы ребятам на свете.

— Чур, мазурики, не плутовать! — строго предупреждает дядя Родя.

— Нет, нет, по — честному… вот те крест! — обещают ребята.

Горев, продолжая сидеть на луговине с молчуном Аладьиным, залился тихим смехом.

— Узнаю Родиона… Погоняйте этого старого мерина, ребята, хорошенько!

Гм!.. Пожалуй, этот питерщик все‑таки стоящий человек.

— Руки зачесались, — откликается дядя Родя, крепко потирая ладони.

Он смотрит поверх мальчишеских голов куда‑то вдаль загоревшимися глазами. Наверное, высматривает, как ему ловчей бежать за «курой».

— Руки — мало. Надо, чтобы мозги зачесались, — говорит Горев, покусывая кренделек уса. — Эк, наигрывают! Не гармони — оркестр на Марсовом поле, — восторженно мотает он головой, жмурясь и притопывая. Зря не взял я Володьку своего. Посмотрел бы, сорванец, на тихвинскую, красавицу… Люблю, грешный, этот праздничек. Девки‑то, девки как зазывают, негодницы! Теперь бы мужикам песенку затянуть. То‑то хорошо было бы.

— Вывелись настоящие певуны. Последний, Игнат, помер, — сказал Никита.