Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Давно зашло солнце, погасли окна в избах, пала на траву роса. Сизые тени слились в одну тень под липами и березами. Но на луговине, на дороге, на всех открытых местах еще было светло, и ребята, пользуясь этим, погнали на гумно Яшку Петуха, проигравшего в «куру». Надо было торопиться: в казенке зажглись лампы, смолкли песни девок и гармоника поздеевского кузнеца замирала последними переборами, точно отдыхая перед кадрилью.

Яшка, как полагалось, скакал на одной ноге, Шурка поддавал палкой деревяшку, ведя аккуратный счет проигранным ударам, а ребята, следуя толпой за Петухом, на разные лады скороговоркой пели:

Кура яйца несет,

На жароточке* печет…

Как приступишь

Куру дам!

У Косоурова сарая Шурка заключительно ударил по «куре» не очень шибко, жалея закадычного друга, попавшего в беду. Яшка заметил это и озлился.

— Ты чего? Бей как следует!

— Да я как следует и бью! — отвечал, красноречиво моргая, Шурка.

— Нет, ты понарошку, тихонько ударяешь, я вижу… Не подмигивай. Что, рука устала?

— Вот еще!

— Ты думаешь… я устал? — задиристо спросил Яшка, переводя дух и шмыгая носом. — Да я еще десять раз по столечку проскачу и не охну, сказал он, стоя на одной ноге, как настоящий петух, и потрясая лохмами. Бей, говорят тебе, как полагается! А то я не буду играть.

Все ребята оценили поведение Яшки по достоинству. Этакий молодчина Петух! Не желает, чтобы ему делали послабление.

Шурка исполнил требование друга самым старательным образом, Яшка поскакал искать деревяшку в траве.

Ребята, поджидая, сгрудились у сарая. Тут им послышались шорохи и сопение. Наверное, какой‑нибудь гуляка храпел и ворочался на соломе. Не Саша ли это Пупа? А может, пастух Сморчок — что‑то его не видать весь вечер?

Дверь в сарай была приоткрыта, они заглянули в щелку.

В полумраке, прямо перед входом, с перекладины свисала веревка, а на ней качался, дергаясь ногами, Косоуров. Он странно набычился, прижав подбородок к груди, вытаращил глаза и хрипел, шевеля огромным, как коровьим, черным высунутым языком.

— А — а–а! — дико закричали ребята и шарахнулись от сарая к мосту.

Они бежали, оглядывались и пуще прибавляли ходу и крику. Мужики на луговине встревоженно повернули к ним бороды.

— Какой там вас домовой напугал?

Шурка с разбегу ткнулся в колени дяди Роди.

— Косоуров… в сарае… на веревке висит!

Горев чуть слышно свистнул, вскакивая.

— Вот тебе и праздничек!

Мужики бросились на гумно.

Ребята не посмели вернуться к сараю, остались на лужайке, дрожа и перешептываясь.

— Неужто вправду удавился? — спрашивал Яшка. — Я ничего не видел… «куру» потерял. Что же вы не позвали меня к сараю, как смотрели?

— Да — а… он язык высунул… точно дразнится.

— А глазами так и ворочает, пра — а!

— Удавленник‑то?

— Эге. И ногами дрыгался.

— Значит, живой? — допытывался Яшка.

— Не знаю, — сказал Шурка, поеживаясь. — Хрипел шибко.

— Стой! Несут!

От сарая медленно шли прямиком по гумну, приминая траву, мужики. Дядя Родя, Никита Аладьин, Устин Павлыч и еще кто‑то несли на руках Косоурова, ногами вперед, как покойника. Остальные, теснясь, помогали.

Ребята побежали навстречу. Теперь им не страшно было, а только жалко Косоурова и любопытно. Седая взлохмаченная голова кабатчика свисала вниз и качалась, словно он сожалел о случившемся, раскаивался. На темном бородатом лице был приметен один разинутый рот, как яма.

А в казенке весело, не зная ничего, гремела кадриль, и даже здесь, на гумне, слышно было, как топали, ухали и свистели парни. На шоссейке смеялись и кричали бабы, должно быть идя на беседу. Кто‑то пел на завалинке во все пьяное непослушное горло:

Э — эх, да ты не сто — ой…

На го… го — ре кру…то — ой!

Мужики несли Косоурова осторожно, тихо переговариваясь:

— Ровнее голову‑то держите.

— Счастье его, по подбородку веревка захлестнулась.

— Водки ему дать — пройдет.

— В больницу надо, верней.

— Дурачок, на какое решился… Ах ты дурачок! — приговаривал Устин Павлыч, высоко, обеими руками держа ногу удавленника и будто рассматривая заплаты на голенище сапога.

— В палисад… Лошадь! Живо! — негромко, властно командовал Афанасий Горев.

Сбегался народ от казенки, заглядывал на ходу на удавленника, притихал, шептался. Многие почему‑то крестились.

Когда переходили шоссейку, появилась Косоуриха. Она как была в праздничном платье, так и грохнулась на камни, забилась, заголосила, подметая подолом пыль на дороге. Бабы подняли Косоуриху, уговаривая и плача вместе с ней, повели к дому, в палисад, куда мужики внесли и положили под черемуху Косоурова. Он не открывал глаз, не шевелился, только хрипел, слабо ворочая высунутым языком. Мужики выкатили из‑под навеса дроги, на ощупь мазали дегтем колеса. Все суетились в сумерках, толкались, мешая друг другу. Ребята лезли везде смотреть, попадали взрослым под ноги, их сердито гнали прочь. Но разве можно было уйти?