Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Ты, Афанас Сергеич, я погляжу, не переменился, — отвечал Сморчок, засовывая под мышку кнут. — Пять годков мы с тобой не видались ай больше? — Он ласково вскинул из‑под дремучих бровей светлые глаза на питерщика и внушительно добавил: — Муха душу не трогает, не поганит. Душе я хозяин.

— Хо — озяин! Смотри‑ка на него! Над коровами, что ли? — потешались мужики.

— Хозяин над собой, — сказал, не обижаясь, пастух. — А вы — нет?.. То‑то же, травка — муравка! Пожелать надо — расцветет душа. Всем только пожелать.

Все шло замечательно. Ребята носились от одной избы питерщика к другой, возвещая хозяевам о приближении мужиков.

Обогнав ребят, подлетел Шурка к своему дому. Отец, босой, в старой, неподпоясанной рубахе, отбивал под навесом косу.

— Тятя, мужики идут… качать! — запыхавшись, радостно сообщил Шурка.

Отец швырнул косу, молоток и плюнул, поднимаясь с бревна.

— Чтоб им сдохнуть, пьяницам проклятым!

Он поспешно ушел в избу.

Шурка не знал, куда ему деваться от стыда. Отец прятался от мужиков, чтобы не давать им денежек. Вот сию минуточку прибегут ребята, закричат под окнами, привалят веселой толпой мужики, а Шуркина мать, бессовестная, высунется из окна и скажет, что отца дома нет. А все видели и слышали, как он отбивал косу, догадаются, что он спрятался, потому что бедный и жадный, станут его просмеивать.

Ох, срам какой! Задразнят Шурку ребята!

Свист, хохот, крики приближались. Шурка кинулся под навес, забился в самый дальний угол, за гнилые доски.

Ему было слышно, как топали на крыльце и стучались в дверь ребята, как, разговаривая и посмеиваясь, подходили мужики.

— Миколай Лександрыч… питерское солнышко, выглянь! — закричал Саша Пупа.

— Где он там? — спрашивал, смеясь, Горев. — Подавайте его сюда, мошенника!

Шурка зажмурился, хотя ему и так ничего не было видно, зажал ладошками уши. Но крики и хохот лезли в уши. Шурка заплакал…

Перстенек, родненький, ненаглядный, спаси и помилуй Шурку. Золотенький, с драгоценным камешком, сделай так, чтобы не было стыдно, чтобы батька раскошелился хоть на двугривенный, вышел к мужикам. Ты волшебный, ты все можешь сделать. Ну что тебе стоит?.. А Шурка, вот те крест, отплатит тебе: будет чистить каждый день толченым кирпичом и протирать тряпочкой, никому тебя не отдаст, в спичечный коробок положит и ваткой прикроет — живи, как в домушке… Перстенек, перстенек, сотвори чудо!

Шурка плакал и гладил под рубашкой колечко.

И чудо совершилось.

У крыльца заревели, завозились мужики:

— О — оп — ля! Ух, ты!

— С приездом… здоров будь… чтоб счастье тебе привалило!

Высунулся Шурка из‑за досок и увидел лакированные, черно сиявшие голенища сапог. Голенища летали над головами мужиков, словно большие галки.

Шурка вылез из‑под навеса, подбежал к крыльцу, растолкал ребят, чтобы поближе быть к отцу. Тот, оправляя наспех надетый, измятый праздничный пиджак, кланялся мужикам.

— Спасибо за честь, соседи, много благодарен. Вот извольте… от всей души.

Отец, хмурясь и улыбаясь, сунул что‑то в руку Саше Пупе.

— Маловато, Лександрыч, — сказал Саша, похлопывая ладонью об ладонь. — Боже мой, прибавить надо!

— Не при деньгах… потратился по хозяйству… Извинить прошу, оправдывался отец и опять кланялся.

— Хватит тебе, Саша! Насобирал, чай, больше попа в церкви, загалдели нетерпеливо мужики. — Гони на станцию за вином! Бабы, жарь яишню на все село! Милости просим, Николай Александрыч, повеселиться с нами за компанию.

— Ваши гости, ваши гости! — отвечал отец, переставая хмуриться.

Спустя часа два на лужайке, у моста, где вчера Шурка кудесничал с «курой», гуляли мужики. Поодаль от лужайки, у лип, сгрудились бабы и ребята, наблюдая, как веселятся их мужья и отцы, заговляясь* перед сенокосом.

Верховодил на лужайке Саша Пупа.

— Жи — ве — ом! — голосил он, приплясывая босыми ногами. — И жить будем. А смерть придет — помирать будем!

Афанасий Горев подсел к Матвею Сибиряку, и под липами очень скоро стало известно, что Горев уступил переселенцу свою избу.

— Куда торопишься, Афанасий Сергеич? — спрашивали мужики. — Продать не купить, успеется. Аль надумал спокинуть деревню навсегда?

— Жениться хочу, — отшучивался Горев. — Может, какая рябая в дом примет.

— От такого сокола которая откажется? Ни в жизнь!

— Э — эх, разбередил ты нам опять ретивое — и укатишь! Бессовестно, брат.

Шутки, смех, выкрики не умолкали на лужайке. Один Никита Аладьин, по обыкновению, не пил вина, не курил, почти не разговаривал. Уронив тяжелую голову на плечо, улыбаясь в нитяную бороду, он глядел на мужиков. Вдруг он поднял голову, откинулся на траву — и песня полилась свободно, как вода сама собой льется через край переполненной бадейки.

Когда я на почте служил ямщиком,

Был молод, имел я силенку…

Афанасий Горев, крякнув, трезво вскочил на ноги, тонко поддержал:

И кре — епко же, братцы, в селенье одно — ом

Лю — би — ил я в ту пору девчо — онку — у…

И все мужики, бросая разговоры, выпивку, закуску, повели — затянули ладно и грустно песню.

Сзади Шурки тихо вздыхали бабы. Катька, сунув, палец в рот, пожималась, словно от холода.

Закрыли — ися… ка — а–арие… о — очи…