Открытие природы

В отличие от большинства европейских землепроходцев Гумбольдт и Бонплан не путешествовали с большой свитой – только четыре туземца-гребца и один туземец для управления лодкой, их слуга Хосе из Куманы и зять губернатора провинции, присоединившийся к ним{372}. Гумбольдт не возражал против одиночества. Наоборот, оно имело достоинства: ничто не мешало его научным занятиям{373}. Природа вдохновляла его сильнее всего остального. И у него был Бонплан в качестве коллеги-ученого и друга. Прошедшие несколько месяцев сделали их верными спутниками в путешествии. Интуиция не подвела Гумбольдта, когда он встретил Бонплана в Париже. Бонплан был идеальным полевым ботаником, который не думал о тяготах их путешествия и сохранял спокойствие в самых неблагоприятных ситуациях. Но важнее всего было, как говорил Гумбольдт, то, что Бонплан был всегда весел{374}.

На реке Апуре, а потом на Ориноко им открылся совершенно новый мир. С лодки было очень удобно наблюдать за берегами. Там лежали с распахнутыми пастями сотни крокодилов, часто длиной в 15 и более футов. Совершенно неподвижные, они смахивали на стволы деревьев – до того, как внезапно соскальзывали в воду. Этих тварей было такое количество, что в поле зрения всегда находилась хотя бы одна. Своими толстыми зубчатыми хвостами они напоминали Гумбольдту драконов из детских книжек{375}. Огромные обыкновенные удавы плыли вслед за лодкой, но тем не менее путешественники ежедневно купались: один человек мылся, в то время как остальные бдительно следили за животными{376}. Путешествуя вдоль реки, они также встречали большие стада капибар – самых крупных в мире грызунов, живших многочисленными семьями и по-собачьи барахтавшихся в воде. Капибары выглядели как огромные, со сплюснутыми носами морские свинки весом около пятидесяти килограммов или больше. Еще крупнее были тапиры размером со свинью (робкие, живущие поодиночке в зарослях вдоль речного берега) и пятнистые красавцы ягуары, которые на них охотились. Иногда ночами Гумбольдт мог слышать сквозь непрекращающийся гул насекомых фырканье речных дельфинов. Они проплывали острова, где жили тысячи фламинго, белых цапель и розовых колпиц с широкими лопатообразными клювами.

Лодка на Ориноко

Днем они плыли, на ночь останавливались на песчаном берегу, всегда складывая приборы и коллекции в центре круга, образованного гамаками и кострами{377}. Гамаки они подвязывали к деревьям, а за их отсутствием – к вертикально воткнутым веслам. Трудной задачей было отыскать в сырых джунглях сухой хворост для костра – главной защиты от ягуаров и прочих животных.

Путешествие по джунглям таило неисчислимые опасности. Как-то ночью индейца-гребца разбудила змея, заползшая под шкуру, на которой он растянулся{378}. В другой раз весь лагерь был поднят на ноги криками Бонплана: когда он крепко уснул в гамаке, на него с шумом свалилось что-то тяжелое, мохнатое, с острыми когтями. Ягуар, подумал Бонплан, обмирая от страха. Но Гумбольдт, подобравшись ближе, убедился, что это всего лишь кошка из соседнего поселения туземцев{379}. Всего через два дня Гумбольдт сам напоролся на прятавшегося в густой листве ягуара. Сначала он перепугался, но потом вспомнил советы проводников и медленно, не переходя на бег и не размахивая руками, попятился от опасности{380}.

Угроза для жизни проистекала не только от животных: однажды Гумбольдт едва не погиб, случайно прикоснувшись к кураре – смертельному парализующему яду, полученному от туземного племени и вытекшему из склянки ему на одежду. Туземцы окунали в этот яд наконечники стрел для своих луков, и Гумбольдт был потрясен его силой{381}. Он был первым европейцем, описавшим его приготовление, что чуть не стоило исследователю жизни. Если бы пролилось больше яда, то его ждала бы мучительная смерть от удушья, так как кураре парализует диафрагму и мышцы.

Несмотря на все опасности, Гумбольдт был заворожен джунглями. Ночами он любил слушать обезьяний хор, пытаясь различить в нем арии отдельных исполнителей разных видов, от оглушительных партий ревунов, разносившихся на огромные расстояния, до «нежной флейты» и «храпа» других обезьян{382}. Лес был насыщен жизнью. «Бесчисленные голоса напоминают нам о дыхании всей природы», – писал Гумбольдт{383}. Здесь, в отличие от сельскохозяйственного района озера Валенсия, раскинулся первозданный мир, где «человек не нарушает естественного течения жизни»{384}.