Открытие природы

За четыре месяца, прошедшие с тех пор, как они впервые увидели льяносы, сезон дождей преобразил безжизненную степь: по ней разлились большие озера, речные русла наполнились водой, повсюду стелились ковры свежей травы{434}. Но так как «воздух превращался в воду», было более жарко, чем в первом походе{435}. Травы и цветы щедро источали свой сладкий аромат на широкие пространства, в высокой траве прятались ягуары, и в ранние утренние часы пели тысячи птиц. Монотонная поверхность льяносов нарушалась только редкими маврикиевыми пальмами. Зубчатые листья этих высоких стройных деревьев походили на широкие опахала. Сейчас с них свисали гроздья съедобных красных плодов, показавшихся Гумбольдту похожими на еловые шишки; пленницы-обезьяны, видимо, чуяли лакомство и тянулись за этими шишками, просовывая лапы между прутьями клеток. Гумбольдт уже видел эти пальмы в джунглях, но здесь они играли особенную роль.

«Мы удивленно наблюдали, – писал он, – как многое связано с существованием одного-единственного растения»{436}. Плоды маврикиевой пальмы привлекали птиц, листья заслоняли от ветра, спрессовавшаяся вокруг ствола почва удерживала влагу сильнее, чем что-либо еще в льяносах, и служила прибежищем для насекомых и червей. Сам вид этих пальм, как считал Гумбольдт, создавал впечатление прохлады{437}. Одно такое дерево, по его словам, «распространяет вокруг себя жизнь в пустыне»{438}. Гумбольдт открыл идею ключевых видов, играющих в экосистеме такую же основную роль, как замко́вый камень – в арке, почти за 200 лет до того, как было описано это понятие. Для Гумбольдта маврикиева пальма была «деревом жизни»{439} – лучшим символом природы как живого организма.

6. Через Анды

После полугодового тяжелого путешествия в джунглях и льяносах Гумбольдт и Бонплан в конце августа 1800 г. вернулись в Куману. Как ни обессилены они были, немного отдохнув и разобрав свои коллекции, они снова отправились в путь. В конце ноября они отплыли на север и в середине декабря причалили к берегу Кубы. В начале 1801 г., в разгар приготовлений к отплытию в Мексику, развернув как-то утром в Гаване газету, Гумбольдт прочитал статью, заставившую его изменить свои планы. Оказалось, что капитан Николя Боден, к чьей экспедиции он пытался примкнуть тремя годами раньше во Франции, все же отправился в кругосветное плавание{440}. Раньше, в 1798 г., когда Гумбольдт искал, как ему выбраться из Европы, французскому правительству нечем было финансировать эту экспедицию, теперь же, как уяснил Гумбольдт из статьи, Боден смог оснастить два корабля – «Географ» и «Натуралист» – и отплыл в Южную Америку; дальше он собирался выйти в Тихий океан и плыть в Австралию.

Скорее всего, Боден остановится в Лиме, и, если все пойдет по плану, «Географ» и «Натуралист» дойдут туда к концу 1801 г. Времени было в обрез, но Гумбольдт тут же решил присоединиться к Бодену в Перу и затем плыть вместе с ним в Австралию вместо поездки в Мексику. Конечно, он никак не мог сообщить Бодену о своем решении и о том, где и когда намечает с ним встретиться; он даже не знал, будет ли капитан заходить в Лиму и найдется ли у него на борту хоть какое-то место для двух внештатных ученых. Но чем больше препятствий возникало у него на пути, «тем более я спешил их преодолеть»{441}.

Чтобы обеспечить сохранность своих коллекций, не беря их с собой в кругосветное путешествие, Гумбольдт и Бонплан принялись лихорадочно копировать рукописи и заметки. Все собранное за полтора года было отсортировано и упаковано для отправки в Европу. «Все было очень неопределенно, почти невероятно», – писал Гумбольдт другу в Берлин{442}, имея в виду вероятность того, что они с Бонпланом выдержат кругосветное плавание. Из этого проистекало их желание переправить в Европу хотя бы часть своих сокровищ. Себе они оставили только скромный гербарий – книгу с засушенными образцами растений, – чтобы сравнивать с ними новые виды, которые будут им попадаться. Большому гербарию предстояло дожидаться их возвращения в Гаване.