Открытие себя

…Вот теперь мне понятно и их появление, и одежда с намеком на униформу, и эти жетоны. Я смотрю на Люсю: она та, да не та, к которой я летал вчера на биокрыльях, какую знал во всех вариантах. Та – обычная женщина, неразделимо привязанная чувствами (любовью, заботами, опасениями) к окрестному миру; когда нежная, ласковая, страстная, а когда – это и я знаю, и Сашка – как застервозничает, не дай бог, не подступишься. Эта – свободней, содержательней, одухотворенней: больше ясности в лице и в голосе.

И Сашка… Сейчас он вернулся к принятому у нас в общении тону – но это больше для меня, чем для самовыражения. Я замечаю отсвет больших пространств на его лице, тех самых вселенских просторов. Ясно, из каких вариантов они оба прибыли. И та жизнь, то бытие для них нормально.

– Порядок, – говорит Сашка, сходя с помоста. – Он дозрел, это видно по его лицу. – Да, Кузичка, да. И что ваш Нуль-вариант исчерпал себя, сходит на нет, это ты тоже правильно понял. Будем приобщать тебя к нашему.

– Зачем?! – Я пожимаю плечами. – Это ведь до первого сна, а в нем я скачусь обратно сюда. Душу только растравлю.

– Начинается!.. – Стриж выразительно вздыхает. – Нет, я с ним не могу. Люсь, попробуй ты!

– Алешенька. – Она гладит меня по волосам жестом почти материнским, глаза немного смеются. – Ну, ты действительно абсолютизируешь. Наши предки когда-то на четвереньках гуляли и все в шерсти. Сон – из того же атавистического набора. Ты перейдешь с нами туда, где люди непрерывно владеют сознанием. Решайся, а?

Под все эти захватывающие события и разговоры незаметно прошла короткая летняя ночь. Небо за домами светлеет, розовеет.

Собственно, я с первого Сашкиного слова уже решился и согласился, а кочевряжился только потому, что иначе же и согласие не имеет веса. Пусть чувствуют.

– А как там насчет пожрать? – спрашиваю. – Это не считается пережитком? А то я голодный как черт.

Люся смеется:

– Бедненький!

– Так с этого и начнем, – говорит Стрижевич, подталкивая меня к двери. – Пошли.

– Куда?

– На Васбазарчик пить молоко.

– А… а потом куда?

– Там видно будет.

И Люся улыбается несколько загадочно.

Дальше расспрашивать мне не позволяет самолюбие. На базарчик, так на базарчик.

Мы выходим из лаборатории, спускаемся к выходу, минуем Матвеича, который похрапывает в кресле в сладком утреннем сне. Идем по Предславинской в сторону восходящего за домами солнца.

2

Вольное торжище, существующее, вероятно, со времен Кия и Хорива, Васильевский базар встречает нас разноголосым шумом. Здесь же людно, пыльно, злачно. Домохозяйки со строгими лицами снуют около дощатых прилавков. В молочном ряду толкутся работники, наскоро жуют, запивают молоком купленные в киоске рядом булки. Мы тоже покупаем по булке. Наш приход вызывает среди молочниц оживление:

– А ось ряженка, хлопци!

– А ось молочко – свиже, жирне, немвгазинне!

– Та йдить сюды, вы ж у мене той раз купувалы!

Мы здесь свои люди. Останавливаем выбор на ряженке, это наиболее питательный продукт. С треском кладу на прилавок рубль:

– Три банки – и сдачи не надо.

– О це почин так почин! – Дородная молочница в замызганном фартуке наливает из бидончика три поллитровые банки только что не с верхом. – Йижте на здоровья, щоб на вас щастя напало.

Проголодался не только я – Сашка наворачивает вовсю, откусывает булку, запивает большими глотками ряженки, достает пальцами из банки и заправляет в рот вкусную коричневую пенку. Только Люся смотрит на свою банку с сомнением, прихлебывает понемногу без удовольствия: такой завтрак не для семейной женщины.

– Вы их хорошо моете, эти банки? – осведомляется у продавщицы. – А то как бы нас вместо «щастя» не напало что-нибудь другое.

– Та йижте, дамо, не бийтеся, нияка трясця вас не визьме! – отвечает та. – Уси ж йидять.

– Ешь-ешь, – подтверждаю я. – Проверено.

В эту минуту слышится нарастающий, будто приближающийся арфовый перезвон, сопровождаемый скрипичными переливами, – и я не сразу соображаю, что зазвучали жетоны на груди Люси и Сашки. Уж очень эта мелодия неуместна среди торговых возгласов, куриных воплей и шума машин за забором.

– Внимание! – Сашка ставит свою банку на прилавок.

Я тоже на всякий случай ставлю банку.

…И мир стал поворачиваться ребром. Все окрестное – то есть не то чтобы совсем все, а принадлежащие этому варианту отличия: деревянные прилавки и навесы, киоски, утоптанная или замусоренная земля под ногами, часть людей, даже ясное небо над головой оказались будто нарисованными на бесконечной странице-гиперплоскости в книге бытия. Страница перевернулась, скрыв это, а вместо него вывернулось (как с другой стороны листа) иное: высокие арочные своды завершаются на высоте десяти метров стеклянным потолком с ромбической решеткой (за ним все-таки розовое утреннее небо); сходящиеся в перспективу бетонные прилавки с кафельной облицовкой, шпалеры продавцов в белых халатах за ними, кипением более изысканно, чем прежде, одетых покупателей; спиральные полоски подъемов без ступенек ведут на второй ярус. Много бетона и ни одного куриного вопля.