Открытие себя

Капсула вышла на поверхность – и исчезла под новый перезвон. Была ли она? Мы стоим на травянистом бугре, овеваемые теплым ветром. Впереди, за дальними холмами, заходит солнце. Вся местность здесь волнистая, с буераками и рощами, чем-то знакомая. Слева, на самой макушке бугра, не то мерцающая, не то пляшущая вышка из голубого металла. Да, именно пляшущая: она то складывается так, что площадка на острие оказывается на уровне травы, то, телескопически выдвигаясь, втыкается в небо с редкими плоскими облаками. И вышка, и облака эти с четкими, огненно подмалеванными низким солнцем краями… ба, вот мы где: на Соловецкой горке! Только теперь сюда не ведут асфальтовые аллеи, нет здания, да и вышка совсем не та. И главное – вокруг нет города.

Мы идем к вышке, лишь слегка приминая траву. Мы нагие – и это не конфузно; у мужчины с четким лицом и широко поставленными синими глазами только жетон-параллелограмм на левом запястье; у женщины такой же скрепляет уложенные в кольцо волосы.

Вышка опустила площадку к нашим ногам. Становимся на нее лицами к внешнему краю и к солнцу – мужчина и женщина по обе стороны от меня, – беремся за руки. Площадка с нарастающим ускорением уносит нас в синеву. «Как же без биокрыльев?» – мелькает у меня опасливая мысль, но я тотчас прогоняю ее. Да, именно так, без биокрыльев, одной силой понимания – только и можно достичь места, куда мы стремимся. Под звон жетонов.

На предельной высоте площадка остановилась, оторвалась от наших ног, а мы полетели дальше. Сначала вверх, затем с переходом в параболу. Двое поддерживали меня справа и слева. «Отпустите, я могу сам», – помыслил я. И они отпустили.

…Земля, деревья, вышка, чуть приметная тропинка в траве приближались – и неожиданно перестали.

Инерция, которая несла меня, вдруг сделалась моей. Управляемой устойчивостью полета. Я начал набирать высоту.

Не так и много понадобилось прибавить к учебниковым знаниям о тяготении, инерции, законах Ньютона, Галилея, Эйнштейна, его принципа эквивалентности (правда, с поправкой, что почти равны поля тяготения и инерции – почти!) – лишь чувственное, переполняющее сейчас мою душу блаженством откровение: Земля – живая. Живое существо. Тяготение – это ее отношение ко всему сущему на ней и поблизости. Отношение ясное и всеохватывающее, немного женское, немного материнское: ты – мой, ты – мое. Даже если что-то летит стремительно в далеком просторе – и то надо попытаться закружить вокруг себя на орбите или хоть искривить траекторию. И если понять такое отношение к себе – не в формулах для статьи, не в числах, а почувствовать телом, то оно становится и твоим.

Можно активно использовать неточность равенства тяготения и инерции (из-за чего и возможны все движения) – и быть силой, несущей себя.

Вот на какие высоты бытия забрасывают нас иногда сны нашего детства.

Мы заворачиваем на запад, в сторону солнца. Слева и позади остается широкая река с островами, выгнувшаяся здесь излучиной, – только нет через нее мостов; удаляется низменный левый берег в лугах и старицах – только нет там жилых многоэтажек, коттеджей, заводских корпусов; правый берег высок и неровен – но нету и здесь зданий, улиц, площадей, скверов… ничего нет. Исчезли, не нужны стали города. Какие города – мы ведь и сами не люди, трое безымянных, приобщившихся к сути всех процессов в материи, а облик прежний сохраняем лишь потому, что это красиво – быть человеком. Это традиция здесь.

Животные – целиком в царстве необходимости. Человек большей частью тоже, но меньшей – разумом-воображением, тягой к новому и созданием его – все-таки проникает в царство свободы из-за того, что такое состояние – ни здесь, ни там – длится долго, оно ему кажется нормальным. А нормальное – вот оно: полная надвариантная свобода.

5

Позади остается центральная часть, в которой нет ни кварталов, ни старых храмов. Миновали слева невыразительный холм – без институтского здания глаголем, без улиц с многими названиями. Внизу заполненное тенью ущелье Байкового кладбища – без кладбища; впереди бугор Ширмы – тоже без всего. Даже без названий.

…Но если сдвинуться немного назад по Пятому, он есть, мой город, во многих видах – от прекрасных до жалких. (И до радиоактивного пепелища тоже.) Он здесь и сейчас, никуда не делся. И живут там Кепкин, Алка Смирнова, мой батя, Ник-Ник, Уралов… даже Сашка и Люся, более свойские, близкие мне. И Тюрин, теоретически проникший дальше всех по Пятому, но на деле не сдвинувшийся с Нуля. Э, что мне в них! Прощай, место наибольшей повторяемости, тянущее к себе мелкими воспоминаниями. Сейчас пролетим – и привет!

…Как я Кадмича-то вчера шуганул за «сэндвичи Тиндаля», за упущенное из рук изобретение! С глаз прогнал. (А когда Уралов на него наседал, навязывал соавторство… А Радий корчился на глазах у всех, не зная, что делать, смотрел на нас – и на меня! – вопросительно и с надеждой; я его поддержал? Вступился? Какое! «Вы за других не думайте, вы за себя думайте». Я и думал «за себя». Чего же ты хочешь от общества в целом, слагаемое, «единичка»?)