Открытие удочки

— Only after you,[30] — пообещала я.

— Oh, it’s no problem,[31] — ответил Гасан.

Я вернулась за стол, и началось что-то совсем неудобоваримое. Гасан включил испанскую музыку — у него был своего рода бзик с испанской музыкой, и когда он нажирался, то всегда говорил, что имеет spanish roots[32] — моя сестра танцевала и одновременно раздевалась (чем напомнила мне Любу), Дауд методично задирал мне юбку и в конце концов, конечно, порвал ее, и я поняла, что нужно расходиться, когда Гасан зачем-то вытащил из штанов свой член. Потом он тоже разделся, и они с моей сестрой принялись отплясывать вокруг кальяна, хлопая себя по задницам шлангами с мундштуками. Это зрелище ввело нас с Даудом в смеховую истерику, и я, неудачно повернувшись на стуле, упала на палубу. Лежа на палубе и хохоча, я почувствовала, как Дауд снял с меня трусы и начал лизать мне между ног. Где-то рядом щелкнул фотоаппарат.

— Я не собираюсь здесь трахаться, — сказала я.

— Да ладно тебе! — Моя сестра, видимо, уже окончательно охренела от приема, оказанного ей в Дейре.

Дауд помог мне подняться, и пока мы пробирались во тьме к какой-нибудь каюте, Гасан еще раз нас сфотографировал.

Чулан, в который мы ввалились, оказался складом машинных деталей, но идти куда-то еще казалось нам просто невозможным, хотя я была убеждена, что Гасан наверняка позаботился о столь важной фазе вечера и разложил отличные койки.

— Ты мне юбку порвал, — сказала я.

— Я тебе новую куплю, — ответил Дауд, расстегивая на мне лифчик.

— Когда? — Я отодвинулась от него и не торопилась раздеваться (это был проверенный ход — видя меня без одежды, Дауд переставал себя контролировать и обещал все что угодно, только бы я дала ему).

— Когда хочешь, — он сделал новую попытку снять с меня лифчик, — я дам денег, — в отчаянии прошептал он, — и ты купишь все, что ты хочешь.

Этот ответ удовлетворил меня. Я встала на колени и взяла его член в рот.

Сколько раз мы делали это, и дело это совсем нам не надоедало. В заваленной ржавыми отвертками темной каюте мы провели три часа и переживали только, что забыли захватить с собой сигареты. В конечном счете именно желание курить заставило нас с Даудом отлепиться друг от друга и начать впотьмах искать свою одежду. Разумеется, мы ориентировались только на крупные предметы, сознавая абсолютную обреченность попытки найти нижнее белье. Оказалось, что мы трахались на рубашке Дауда, и она была вся мокрая от спермы. Я отыскала свой свитер, но он был прозрачным, и в том, чтобы не надевать под него лифчик, мне виделся уже некий окончательный разрыв с нормами общепринятой нравственности. Однако деваться было некуда, и Дауд был вынужден выйти на палубу без рубашки, а я последовала за ним, прикрывая рукой вздрагивающие при каждом шаге сиськи, в разорванной юбке, под которой не было трусов.

Моя сестра со стонами блевала, перегнувшись через борт, а Гасан, почему-то все еще голый, пил виски и рассматривал порнографический журнал.

— Your sister is fantastic woman, — сказал Гасан. — I think I’m in love.[33]

— Congratulations, — ответила я, — but now she cannot keep her fit.[34]

Гасан удивленно обернулся на мою сестру и, пожав плечами, сказал:

— Oh, it’s okay.

Мы сели за стол в том мрачном состоянии духа, которое неизбежно следует за восторженным похабством, щедро дарящим человеку иллюзию освобождения.

— What did you do with her clothes?[35] — спросил Гасан у Дауда.

Дауд тупо посмотрел на него и ничего не ответил.

— It’s only five a. m. and it looks like we feel little bit boring, — обратился Гасан ко мне. — Let’s sing something.[36]

— О нет, — сказала я, — я не могу слышать ваш вой.

— Пой сама, — предложил Дауд.

— I want «Ochi chernue», — оживился Гасан. — I’m crazy about this melody.[37]

— Если я буду петь «Очи черные», я разрыдаюсь, — сказала я.

Моя сестра отцепилась от борта и осторожно села на палубу. Я подошла к ней и села рядом. Вокруг нас были только вода и небо, затянутое серой ватой облаков. Вдалеке протяжно кричал баклан, и хотелось плакать от собственного бессилия, от странного чувства, что ты одна в черном плену детских воспоминаний, в непреходящей скорби, в муках и тоске, и нет уже души, к которой бы тянулось сердце, потому что все лица слились в одну тупую и ненавистную рожу, которая будет хохотать над твоим гробом.