Открытие удочки

В это невозможно поверить, но, когда я, шатаясь и сплевывая на ковер, дошла до двери и открыла ее, за порогом действительно стоял жирный старый негр с почерневшими зубами, который втолкнул меня в комнату и произнес очень странную фразу. «Ты поймешь меня только таким», — сказал он, и мне не хочется вспоминать то, что началось потом.

Все мое тело превратилось в дряблое и тяготящееся собственным бессилием вместилище боли. Лоуренс насиловал меня отбитым горлышком бутылки, пивными банками из мини-бара, он бил меня по ушам и засовывал мне в рот бильярдный шар — мне казалось, этот кошмар длился два или три дня, и я не понимала, почему не возвращается Зоран, почему горничная не открывает дверь своим ключом, почему ни одна сука не слышит, как я кричу от мук и отчаяния? Он хлестал меня ремнем по лицу и чуть не выбил мне глаз, этот долбаный Лоуренс превратил меня в полную развалину (самое странное, что все свои действия он сопровождал нравоучениями на чистейшем русском языке, которые я не понимала, извиваясь на полу от боли), а когда ему все это надоело, он сказал: «Ты должна изменить свою жизнь». Я закрыла глаза, послушно кивая (после того, что он со мной делал, я соглашалась со всем), и когда открыла их, его не было в комнате.

Там был только Зоран, который собирал свои вещи. «В чем дело?» — спросила я, а он ответил, что считает ниже своего достоинства оставаться в одном номере с женщиной, которая трахалась с негром, пока его не было. «С каким негром?» — в ужасе спросила я. «Весь отель в шоке от тебя, русская блядь, — ответил он, — я ушел на какие-то три часа, и ты так нажралась, что еблась со старым негром прямо в сортире и даже не смогла закрыть дверь».

Разумеется, он страшно избил меня и уехал. Через некоторое время я спустилась вниз и спросила, где мне найти Лоуренса, но в отеле никто не знал человека с таким именем, и все уверяли меня, что среди их персонала нет ни одного негра.

Сейчас я думаю обо всем этом, — сказала моя сестра, — и в мою голову приходит безумная мысль: а вдруг Бог действительно явился ко мне в чудовищном образе Лоуренса, вдруг он явил мне волю свою в мордобое и мучительном похабстве, надеясь, что я узнаю его и изменю свое сердце? Я часто потом вспоминала Лоуренса, — она плеснула себе виски, — и мне казалось, что, если он и впрямь был Богом, то выбрал единственно верный путь, ведь, явись он мне благостным и всепрощающим Иисусиком, я бы просто поглумилась над ним, а потом выставила вон. Прошло уже двенадцать лет, и все эти годы я жду неизбежной встречи с Лоуренсом и безумно боюсь ее.

— Ты думаешь, sweety, что Бог выглядит как старый долбаный ниггер? — испуганно спросила Люба.

— Я убеждена, что он выглядит иначе, — ответила моя сестра, — но мне он решил предстать именно в таком виде.

— Но ты не изменилась, — не то спросил, не то констатировал Дауд.

— Я изменюсь, — сказала моя сестра, отпивая виски. — У меня еще есть немножко времени.

— Моя история тоже довольно странная, — сказала Люба, откинувшись на подушки и обмахиваясь арабской газетой. — Я еще жила в России и была совсем молодой. У моей мамы были дальние родственники в жуткой, темной деревне на берегу Оки, и она старалась отправить меня к ним на лето, потому что уже была не в силах со мной справляться. Я до сих пор вспоминаю эти вечера в глуши, на крыльце, застеленном тряпками, и нищие дома, в которых сидели старухи и смотрели в темноту.

В том же доме, куда сослали меня, в этом выскобленном непревзойденной нищетой доме, где я дни напролет пила смородиновый самогон, а потом спала в огороде, жила девчонка, которая приходилась мне родственницей. Ей было четырнадцать лет, и в эту дикую деревню она приехала из какого-то провинциального города, потому что ее мать умерла, а отец сел в тюрьму. Ее звали Катя, и она была безумно влюблена в меня — подражала моей речи, тайком примеряла мою одежду, и мне было жаль ее, потому что в убожестве своей недоношенной фантазии она, скорее всего, мечтала стать такой, какой я была тогда.

Разумеется, наивная вера мамы в то, что на Оке, в глуши, я буду обречена на трехмесячное целомудрие, каждый вечер подвергалась моим насмешкам, и я блядовала там точно так же, как дома, потому как уже тогда не мыслила для себя иного времяпрепровождения. Я ходила на жуткую провинциальную дискотеку в клуб «Мирный», которая всегда заканчивалась пьяным побоищем, и кому-нибудь обязательно пробивали башку обломком кирпича (эти кирпичи, как будто специально, горой лежали у входа). Катя всегда просилась пойти со мной, но я твердо отказывала ей в течение двух недель, понимая, что в «Мирном» ей делать совершенно нечего.

Правда, в тот день я хорошенько напилась и поддалась ее уговорам. Она была бледной и нервной от счастья, пока я, хихикая, малевала ей лицо дешевой польской косметикой и забивала носы своих туфель газетами, так как они были ей велики. Мы отправились на дискотеку, и оказалось, что зал полон солдат из близлежащей части, получивших накануне суточное увольнение. Они дымили и, подходя к девушкам, выпрашивали у них деньги на водку.