Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей (первое издание)

Потом они долго спорили, как им быть дальше: уходить теперь или ждать до утра.

Чернобородый хотел сразу, но Проня действительно знал, что такое тайга. Проня говорил, что надо выспаться как следует и двигаться едва забрезжит, иначе они влетят в какое-нибудь болото раньше, чем выйдут на проселок. А на проселке к тому же их могут поджидать уже с готовым транспортом, у которого решетки на окнах. Затем Проня напомнил, что надо будет еще «как-то устроить этих змеенышей», будто ползли, ползли от горы, да так и не доползли никуда… или упали со скалы. Петька с трудом сообразил, что это говорят про него и про Никиту.

Петькин мозг то чуть просветлялся, то снова мутнел, и Петька погружался в вязкий-вязкий туман. Ни жажды, ни боли он уже не чувствовал. И когда думал о себе, думал не о том Петьке, что привязан у дерева, а о каком-то другом, непонятном, который не может ничего чувствовать и ходит и что-то делает, но будто он из воздуха: ходит, не прикасаясь к земле, делает, ничего не трогая руками…

Костер бандиты не хотели разжигать. Но когда выпили водки, осмелели и разожгли небольшой.

Поужинав, стали рано укладываться спать.

Чернобородый спросил:

— У тебя есть наследники?

Проня усмехнулся.

— Нет! Я не дурак — обзаводиться наследниками.

— Куда ж ты денешь столько денег?

Проня захихикал, как хихикал в деревне, когда мальчишки просили его сплясать.

— Я всю жизнь добирался до этих денег, — сказал Проня. — И я давно обдумал, как израсходовать их, чтобы не осталось наследникам! А у тебя что — есть они?

— Нет… Я хочу купить яхту, — мечтательно отозвался чернобородый. — Нью-Йорк! Лондон! Париж! И чтобы женщины вокруг меня, слуги, слуги… Ботинка не сниму сам! И сначала, конечно, Париж… Париж, где я чистил ботинки другим! Париж, где я перед другими открывал двери! Чтобы теперь открывали мне!

— Может, ты тоже что-нибудь имел здесь, в России?

— Я-то? Нет. При большевиках не развернешься.

— А я дворянин… — с гордостью произнес Проня.

— Кой, к черту, толк, что ты дворянин! — усмехнулся чернобородый. — Тоже ботинки чистил!..

Проня скрипнул зубами, но смолчал.

Они открыли новую бутылку водки.

Дальнейшего Петька не слышал. И не видел, когда пришла ночь, когда уснули грабители на поляне. Тела у Петьки больше не было: не было отекших рук и ног, не было иссушенного рта, не было ничего — было только алое марево вокруг. Сначала не было ничего, а потом это марево и смутные, дорогие Петьке видения в этом мареве.

Сорок первый год. Война. Уходит на фронт отец. Мать плачет. А Петька прыгает от радости на топчане. Зачем плакать? Ведь это счастье — идти бить фашистов, стать героем, вернуться в орденах! И Петька завидует отцу, завидует всем взрослым, что могут получать оружие.

Потом играет гармошка на улице, голосят бабы, скрипят подводы…

Сначала они скрипят вблизи, потом все дальше, дальше, потом у самого горизонта, потом их уже не видно, а бабы все идут, идут следом за подводами, и плачут, и падают на землю, и встают, и идут опять…

Потом похоронная. И мать уже не плакала. Мать положила ее за портрет Ленина в углу. И хотя Петька знал, что доить корову еще рано, мать взяла подойник и пошла за лес, в поле, доить корову… Она была там долго, но когда вернулась, опять не плакала.

Петька хотел пойти работать возчиком. Чудак: разве бы его взяли тогда в возчики!

Мать сказала серьезно:

— Не надо, Петь. Я пока сама. Ты учись. А тогда помогнешь. Грамотному — оно все легче…

Потом победа.

И одни мальчишки ликовали в этот день. А бабы опять плакали. Сначала плакали. А потом голосили песни. Длинные, бесконечные…

Пили брагу и протяжно-протяжно голосили:

Ой, за горкой, за горою…

Вернулся в Белую Глину только Федька, дядьки косого Андрея сын. Да вернулся ненадолго, чтобы уехать, Никитин отец.

Потом голодный год… И Петька ходил собирать мерзлую картошку по полям. Никите мать присылала деньги, но на эти деньги купить было нечего, и Никита тоже ходил с Петькой по полям…

Наконец впервые выдали хлеб на трудодни, стало появляться белое, душистое масло в туесках, захрюкали поросята на подворьях…

Петька видит себя в розовом мареве спящим на материной кровати.

Мать говорит ему:

— Петь, слышь, Петь… Надо бы ставень починить…

И Петька слышит, как хлопает на ветру покосившийся ставень, а проснуться не может.

Мать говорит еще что-то.

Петька спит.

Тогда мать начинает трясти его за плечо.

— Петька! Слышь! Петька!

Но почему это мать говорит Мишкиным голосом?

Петька хочет услышать ее знакомый тихий голос, а она трясет его изо всей силы и шепчет, совсем как Мишка:

— Петька! Это я! Петька!

Будто его ударили, Петька разом вскинулся весь. Холодная, росная ночь вокруг. И холод, и роса будто вплеснули в Петьку остатки прежних сил, приглушили жажду.

Какие-то мгновения Петька ничего не может сообразить и лишь потом осознает, что ему не снился Мишкин голос, что Мишка трясет его за плечо и, возбужденный, повторяет:

— Ты чего это, Петька? Это же я, Петьк!

— Мишка! — сорвавшимся голосом вскрикнул Петька. И заспешил: — Там Никита! Слышь! Беги к Никите!