Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей

Лес шумел, перекликался на разные голоса.

Петька проснулся оттого, что Проня, взяв его за подбородок, несколько раз приподнял ему голову, больно стукнув затылком о дерево.

— А, живой… — сказал Проня.

Чернобородый складывал на потухшем пепелище хворост, чтобы снова разжечь костер.

От своего дерева на Петьку глядел Никита.

Петьке показалось, что он еще не проснулся и видит страшный сон, неправдоподобный и явственный одновременно…

Он весь окоченел, по всему телу расползлась дрожь. Сначала медленная, потом сильней, сильней — его стало бить как в лихорадке.

Петька хотел остановить это биение и не мог.

Вдруг Никита как-то страшно захрипел, дернулся раз, потом еще раз, голова его свисла набок, и, осев, он скрючился на веревках.

Проня подошел к нему и выдернул изо рта кляп.

— Это что еще за блажь? — спросил от костра чернобородый.

Никита так и остался без движения, обвисший на веревках.

Проня тронул его за голову.

— Живой… — Потом обернулся. — Нам не надо, чтобы они задохнулись. Я не хочу сесть миллионером в каталажку. Они заблудились в пещере и умерли от жажды, едва выбрались оттуда!

Чернобородый мрачно хмыкнул.

А Проня подошел и выдернул кляп из Петькиного рта, ударил его этим кляпом по голове.

— Теперь они так и так не раскричатся.

Петька глядел на Никиту и не сразу понял — что это, когда щеку обожгла горячая, как огонь, слеза.

Бандиты доели остатки хлеба из их котомок.

Проня сказал:

— Не будем терять время, надо идти за жратвой.

— Надо… — подтвердил чернобородый.

— Деньги у тебя? Я покараулю здесь, — сказал Проня.

Чернобородый, хохотнув, сразу оборвал смех.

— Деньги я могу отдать тебе, сам покараулю.

Между ними разгорелся спор. Никто не хотел оставлять другого возле ящика с драгоценностями.

Наконец решили идти вместе. Это примирило обоих.

— А с этими? — спросил чернобородый.

— Пусть сдыхают.

— К черту! Прикончим — это будет вернее!

Проня опять разозлился.

— Они сдохнут и так! Сдохнут от жажды! Мы заметем сразу все следы. Не трусь! Я знаю, что такое тайга. Их будут искать неделю, пока найдут! — Добавил: — И не к чему на себя лишнее брать… Мы еще в России…

Где-то за Петькиной спиной взошло солнце и всполошило мошкару. Но сначала Петька еще чувствовал ее укусы, а потом все: и жажда, и отеки в затянутом веревками теле, и опухшее от укусов лицо — слилось для него в одно сплошное одеревенение.

Грабители притушили костер, убрали за собой следы ночевки и, взяв ящик, потащили его в лес.

Проходя мимо Петьки, чернобородый замахнулся, хотел ударить его. Проня взвизгнул:

— Не надо синяков! Я говорю — не надо синяков!

Чернобородый зарычал в ответ, но руку опустил.

— Синяки будут от веревок.

— Веревкой они сами себя уже исполосовали. А не сдохнут, так… мы вернее… С той самой скалы… И живого места не останется… Скажут — веревка не выдержала.

Когда шаги их растворились в тайге, Петька выждал еще несколько минут и хотел окликнуть Никиту. Но Никита сам вдруг выпрямился, потянулся, насколько позволяли ему веревки, расправляя отекшие суставы, огляделся по сторонам.

— Никита, — едва слышно, чужим, непослушным ртом, в котором едва ворочался деревянной колодой язык, позвал Петька. — Ты чего, Никита?

Никита хотел улыбнуться, но только губы его дрогнули и непонятная гримаса исказила лицо.

Никита хотел ответить громко, но тоже ответил едва слышно:

— Это я нарочно, Петь… Чтоб тряпку вынули изо рта.

Петька тоже шевельнул губами, но улыбка и у него не получилась.

Некоторое время помолчали, широко открытыми ртами вдыхая воздух.

Силы как будто возвратились немножко.

Петька снова дернулся, снова попытался дотянуться до веревки зубами, но все было напрасно.

Отдышавшись, тихо сказал Никите:

— Попробуй зубами…

Никита покачал головой. Он уже пробовал.

Долго молчали.

— Ты знаешь, Петь… — неожиданно сказал Никита. — Когда нам идти за утятами, бабка не пускала меня… Говорит, ушлю к матери… А я говорю: ну и усылай… Так мы с ней и не помирились…

Петька застыл на секунду.

— А я, Никит, ставень матери не наладил…. Давно говорила…

И они снова долго молчали оба.

Откуда-то понадвинулось на Петьку розовое-розовое марево и стало медленно обволакивать его голову. В этом мареве перед глазами Петьки вставало то горестное лицо матери, то покосившийся ставень. Он висел на одной петле и, поскрипывая на ветру, неслышно ударял о бревенчатую стену избы…

— Петь… — снова позвал Никита.

Петька очнулся.

— Слышь, Петь… Ты прости меня… что вот я не догадался… предупредить тебя… о Проне… А? Прощаешь?

— Что ты, Никит!.. — косноязычно зашептал Петька. — Ведь у меня же и своя голова на плечах, чтоб думать. Это я должен был думать… Ты и так подсказал много…

— А главного не подсказал…

— Если бы ты знал… — сказал Петька.

Видение

Петьке смутно — уже не слышалось и виделось, а как бы мерещилось на поляне, как вернулись под вечер Проня и чернобородый, как они снова долго пытались открыть железный ящик и это не удалось им, как напихивали в мешки продукты: хлеб, картошку, лук, сало. Как пили потом… И водка оглушительно булькала на весь лес…

Чернобородый подошел и сказал:

— Еще не сдохли…

Проня утешил:

— Немного осталось!..