Открытое произведение. Форма и неопределенность в современной поэтике

Приведем пример. На первых страницах своего романа «Чечилия» Дзолла описывает, как главная героиня переживает физическую, почти эротическую связь со своим автомобилем, ощущая в своем теле каждую его вибрацию, чувствуя его как любовника, разделяя всем своим телом его упругость и порывы. Автор стремится к тому, чтобы (и из прочитанного читатель такое впечатление и выносит) нарисовать картину полного отчуждения (вдобавок ко всему Чечилия водит машину босиком, и таким образом ее конкретный случай на социологическом уровне перекликается с радикальным поведением вождей потерянного поколения и становится совершенно типичным). Увлеченные картиной, которую дает Дзолла, мы вполне обоснованно готовы осудить Чечилию как человека, которым овладела вещь, к тому же вещь, которая кажется пагубной (машины – это «вздувшиеся тараканы», а спустя несколько страниц – «насекомые, лишенные даже мертвенного очарования, которое дает косматый и твердый панцирь, просто печальные до невозможности и неповоротливые»). Итак, Чечилия – поистине частица отчужденного человечества, но в какой мере отношение к машине, переживаемое ею, отчуждает?

На самом деле такое отношение, пусть в различной степени, неизбежно возникает у каждого из нас, когда мы ведем машину, а ведем мы ее по-настоящему как раз тогда, когда нога – не просто действующая конечность, при помощи которой мы отдаем приказ механизму, но конечность чувствующая, которая как бы продолжает нас в нем, которая позволяет ощутить его как часть нашего тела: только в таком случае мы замечаем, когда нам надо изменить ход, притормозить, прибавить скорость, не прибегая к безразличному посредничеству спидометра. Только в таком случае, как бы прорастая своим телом в машину и в каком-то смысле повышая порог восприимчивости, мы можем «по-человечески» использовать ее, «очеловечивая» механизм и позволяя ему «механизировать» нас самих.

Дзолла сказал бы, что именно к такому результату он и стремился (показать форму отчуждения, теперь настолько распространенную, что никто не в силах ее избежать, даже интеллектуал, пропитанный культурой и преисполненный самосознания) и что, следовательно, такая ситуация – не какой-то эпифеномен, дающий о себе знать в извращенных натурах, а общее и непоправимое оскудение нашей человечности в условиях современной цивилизации. Думая таким образом, он забывает, что подобное отношение (продление нас самих в каком-либо объекте, «очеловечение» объекта благодаря объективации самих себя) имело место уже на заре человечества, когда наш предок изготовил каменное рубило так, чтобы оно своими гранями прилипало к ладони, сообщало руке свои вибрации (во время использования), увеличивало чувствительность этой руки и само как бы становилось рукой, настолько, насколько та становилась рубилом.

Расширение сферы собственной телесности (таким образом изменяя ее изначальные, природные параметры) с самого начала было необходимым условием существования человека творящего (homo faber) и, следовательно, просто Человека. Если мы считаем, что эта ситуация представляет собой вырождение человеческой природы, значит, мы придерживаемся хорошо известной метафизики, в соответствии с которой, с одной стороны, существует природа, а с другой – человек, и не согласны с мыслью, что природа живет в той мере, в какой на нее воздействует человек, в какой она определяется, продлевается и видоизменяется человеком, и что сам человек живет как особое проявление природы, проявление деятельное и преобразующее, что лишь в той мере, в какой он воздействует на свое окружение и определяет его, человек определяется сам и обретает право сказать о себе «я».

От изобретателя рубила Чечилию отличает только степень сложности совершаемого действия, тогда как структура поведения в первом случае аналогична второму. Чечилия не слишком отличается от человека каменного века, который, вооружившись рубилом, приходит в неистовое воодушевление от его использования и колотит своим орудием по орехам, которые собрал, по земле, где стоит на коленях, все больше входя во вкус от этой работы, целиком предаваясь ей и уже не помня, зачем он взял в руки этот предмет (подобно тому, как при определенных оргиастических действах уже не барабанщик играет на своем барабане, а барабан на нем).