Открытые берега

Много пьет… Может быть, из-за жены? Совсем никудышная досталась ему жена — ну, как вещь порченая — только выбросить и годится. Или из-за сестер и матери? Пьет спирт после каждой операции — подносят, не отказывается, — ходит на разные приглашения: он талантливый, с ним хотят подружиться, потому что он очень справедливый и никого не боится.

Антонида замолкает, сказав последние слова почти шепотом. Я смотрю в потолок — всполохи гуще и чаще промелькивают по белизне известки, затевается амурская пурга на несколько дней, — за окном слышнее ветер и ощутительнее холод в палате. Жду голоса Антониды, голоса, а не продолжения рассказа: что-то переменилось, дрогнуло в нем под конец, и я испугался этого. Я медленно повел голову в ее сторону, она, качнувшись, опять заговорила.

Ему трудно, Сухломину. Он такой человек — лишь вид делает, что строгий и грубый. На самом деле заплакать может. Раз как-то, когда были вдвоем… Он дочку свою любит, но ведь она маленькая, не помощница. Ему нужен человек, женщина… Он сам это говорит. Он сдержит слово, много будет работать. Он лучше стал. Когда вдвоем — он совсем как мальчишка. Смеется, болтает. Он даже руки целовать умеет…

— Ты что, живешь с ним? — вдруг выкрикнулось из меня, и я, вскочив, отошел к окну.

Я придержал частившее дыхание, удивляясь тишине в палате, отчужденным голосам в коридоре, ровному сипению ветра. «Ерунда, — подумал я, — ничего не переменилось, все как было. Мне надо заговорить, сказать, что я понимаю шутку. Что, конечно, психанул — пусть посмеется… Главное, спокойно».

— Тоня, я понимаю — ты пошутила. Чтобы позлить меня. Ну скажи — пошутила? Я заметил давно — ты ему нравишься. Ну и что? Мало ли кто кому нравится. Он старше тебя лет на десять, правда? Ну скажи, что пошутила.

— Нет, миленький.

— Как?

— Так.

— Что же ты молчала! — опять выкрикнулось из меня.

— Ты не спрашивал.

— Не понимаю…

— Потому что не знаешь. Ты обо мне ничего не знаешь. Не спрашивал. Ты у нас дома был? Ну скажи — был? Видел, какая у нас семья?

— И что?

— Мне шестнадцати не было, когда мама меня замуж выдала. В войну. Документы подделала. Чтобы я с голоду не померла и им помогала. За майора — у него вся семья в оккупации погибла. Потом еще раз выходила, в восемнадцать… Ты не заметил… Когда мы у мамы обедали, мальчик в синем костюмчике, с такими беленькими кудряшками возле меня вертелся. Это Витька, мой сын. Ему уже четыре… Ты вот слушаешь и думаешь: врет все она. Нет, все правда, миленький.

Антонида поднялась, медленно, издали присматриваясь ко мне, подошла, стала рядом. Осторожно, словно боясь чего-то, взяла мою руку в обе свои. Руки у нее были прохладные и спокойные. И я начал подбирать какие-то слова, молить судьбу: нельзя же так, не должно быть так, надо сейчас же, пока не поздно, сделать что-то… выпрыгнуть из окна, удариться головой о стену… надо заставить Антониду разрыдаться, отречься от своих слов…

— Прости меня, — сказала она. — Хочешь, стану на колени.

Я не мог ничего ответить.

— А мне хорошо… Что ты! — с удивлением воскликнула она. — Теперь я все переживу. Наверно, мне бог тебя послал, а?

«Не знаю, не понимаю», — беззвучно твердил я.

— А я знаю. Я буду тебя помнить всегда-всегда. И тебе станет хорошо. Когда-нибудь тебе обязательно станет хорошо.

Она замолчала. Мы молча простояли у окна до темноты.

12

В вестибюле санатория висело объявление, написанное на большом белом листе красной и черной красками:

Сегодня в клубе состоится лекция «Хирургические методы лечения туберкулеза легких. Экстраплевральная торакопластика».

(Демонстрация послеоперационного больного)

Ответы на вопросы.

Лектор главный хирург И. М. Сухломин.

Начало в 16 ч.

С утра я знал о лекции и о том, что Сухломин будет «демонстрировать» меня. Он зашел и сам сказал об этом. Я попробовал отказаться — так это было неожиданно, — он покрутил перед моим носом коричневым, сожженным йодом пальцем: «И слышать ничего не хочу. Для общего дела. Подведешь — обижусь». После заглянул мой бывший лечащий врач Ефим Исаакович, поздравил с полным выздоровлением (хотя здоровым я себя еще не чувствовал, рассказал, что у них в санатории так заведено — демонстрировать больных; что Сухломин раньше показывал и не совсем удачные операции, однако сейчас ему это запретили: «Не надо пугать народ». Пообедав, я не лег спать — побрился, отыскал утюг и выгладил чистую рубашку. Демонстрироваться — так чтобы как в театре.