Открытые берега

— Товарищи! Вы тут очень разные люди. Найдутся среди вас и такие, которые скажут: вот грубиян этот хирург. Разве с больными можно так разговаривать — допрашивать, показывать ребрышки — страх один и только. Поэтому сразу скажу: не только можно, но и нужно. Это мое убеждение, мой метод. Туберкулез, товарищи дорогие, не насморк, и если уж вам выпало заболеть, вы обязаны хотя бы знать, что это такое. Я не лечу трусов и незнаек, я хочу, чтобы больной был моим помощником, союзником, даже другом, если хотите. На операцию ко мне приходят только по желанию, только с верой в меня и себя, и я, заметьте себе, оперирую под местным наркозом, — всегда хочу иметь дело с живым, активным человеком, а не с безмолвным телом. Потому что лечу я не только тело, но и душу. Может быть, главное — душу. И хочу, чтобы мой больной все знал о себе. Чтобы не смотрел на меня как на мага-исцелителя. Чтобы понимал, что спасение — в умении и труде. В нашем общем труде.

Дальше Сухломин говорил спокойно. Он сделал то, без чего лекция могла превратиться в скучное, малопонятное чтение медицинского текста, — вызвал интерес зала, возбудил его, как бы создал себе нужную среду, — и теперь мог, медлительно рассуждая, лишь слегка наталкивать людей на приготовленные мысли и выводы. Он рассказал о различных случаях из своей практики (одни больные вырывались и убегали из операционной, другие напивались водки для храбрости, бывший фронтовик материл его четыре часа подряд); подходил к плакатам, показывал каверны, полости, легкие до и после операций; называл цифры, процент выздоровлений. Антонида меняла диаграммы и плакаты, подливала в стакан свежей воды, садилась за столик и что-то писала или рисовала на листках бумаги. Ефим Исаакович, скучая, поглядывал на Антониду (он посещал все лекции Сухломина, иногда ассистировал ему, и в душе намеревался, пожалуй, стать когда-нибудь хирургом), а я прислушивался к залу, к почти неумолчному хрипу и кашлю, думал, что мне пора бежать из санатория — надо увезти здоровым второе легкое, — ждал, когда Сухломин пригласит меня на сцену.

И все-таки свою фамилию я услышал неожиданно, встал, огляделся, будто не поняв, зачем назвали меня, и только после слов Сухломина: «Прошу, прошу!» — и дружеской, очень дружеской улыбки, я пошел к сцене. Отсчитал пять ступенек, три шага до трибуны и был цепко пойман Сухломиным под руку. «Не красней, не девка же на смотринах…» — шепнул он мне, подвел к барьеру, сказал:

— Смотрите. Вполне нормальный человек, правда?

В зале молчали.

— Прямые плечи, голова не на боку…

— Нормальный, — кто-то выговорил неуверенно.

— Повернись-ка вот так.

Я стал к залу боком, потом спиной, — рука Сухломина прошлась у меня под лопаткой, — потом опять боком и лицом.

— Можно в Большом театре выступать, — излишне весело проговорил Сухломин. — А теперь попросим, пусть разденется.

Подошла Антонида, взяла у меня из рук пиджак, рубашку, майку — так и застыла со всем этим посреди сцены, — а меня Сухломин опять подвел к барьеру.

— Ну, кто угадает, с какой стороны резекция?

Зал заколыхался, зашелестел словами, придержал кашель. Кто-то сказал — слева, кто-то справа, женский голос выкрикнул: «Никакой такой резекции нету!», и лишь бывалый «старичок», хохотнув, проговорил:

— Видно же — левое плечо ниже.

— Да, немножко видно, — быстро подтвердил Сухломин, — зато теперь у него каверны совсем не видно. А плечо — ему не в балете танцевать.

— А как насчет Большого?..

Он крутнул меня, повернув спиной к залу, провел холодной ладонью по шраму вокруг левой лопатки, — рубец начинался от шеи и кончался едва не у поясницы, — кожа у меня съежилась, будто покрылась колючками. Мне было и неприятно показывать себя этим людям («Вот какое несчастье вас ожидает!»), и легко («Вот что я вынес, и ничего — живу!»). Захотелось даже улыбнуться, что-нибудь сказать — сыграть маленькую роль, но тут же я подумал, что после мне будет очень стыдно, слегка повел плечом. Сухломин сиял руку, сказал:

— Плечо выправится. Он будет заниматься спортом — и выправится.

— А рука у него работает? — спросили из зала.

— Ну-ка иди сюда, он покажет.

Все засмеялись, но не дружно, настороженно.

Я вытянул левую руку вперед, сжал и разжал пальцы, поднял руку вверх и резко опустил. По подсказке Сухломина достал через голову правое ухо — лучшее медицинское доказательство безупречного действия руки.