Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Напомню, эти страницы мои, которые сейчас лежат перед тобой, — они лишь вступление в тот, в сущности, диалог, который в сознании нашем давно уже начался — в ходе неназойливого разговора нашего с памятью своей. Она не отпустит нас, пока мы, лично сами, не расскажем людям об этом ренессансе в русской культуре. В меру своей компетентности.

В связи с этим я и хочу все-таки ввести в разговор наш еще такой поистине уникальный сюжет, как оказалось, об очень неблизких друг к другу наших личных судьбах. В разговор о том, из-за чего же это все случилось. Такой ли уж горькой для тебя оказалась твоя нынешняя чаша? В какой мере трагичны (и трагичны ли) твоя и моя судьбы в полувековой послевоенной нашей одиссее?

Кто же, как не ты, наиболее громко предал наше фронтовое поколение (мы с тобой оба инвалиды Великой Отечественной), отдав его — почти поголовно выбитое — на дегероизацию именно тем, которые и саму Россию стремятся ныне представить годной лишь к распродаже с молотка...

Впрочем, тут сейчас продолжу о тех, кто навсегда прославил Отечество наше своим искусством. Продолжу и о тех, кто споспешествовал этому. В какой это мере и в каких формах произошло? Ведь произошло.

Об Андрее Тарковском мною в дальнейшем изложении будет более полный очерк. Не будет обойден и Арсений Тарковский — отец Андрея. Здесь пока дан только один, но особенно важный для меня эпизод.

Помнится, у Гёте есть такое наблюдение: только отец не завидует своему сыну... В смысле, что мать может и завидовать (и завидует) дочери. Отец способен полностью слиться своей радостью с радостями своего сына. Они в таком случае составляют нечто единое. Об этом и вспоминаю часто — в связи с редчайшим единокровным тандемом Арсения и Андрея Тарковских. Природа тут не отдыхала ни на ком (если вспомнить автобиографические мотивы мысли Льва Толстого в высказываниях об отцах и детях).

Отец Андрея — Арсений Тарковский стал до обидного поздно известным. Зато сразу начал восприниматься как именно классик русской поэзии и именно ее Серебряного века.

В самом деле, могу ли умолчать о том, что и отец, и сын — оба стали моими друзьями? Андрей бывал у меня дома. Он присутствовал на событии, которое явило себя в вероломном провале моей защиты докторской диссертации (16 мая 1968 года). Присутствовал Андрей через два года (8 октября 1970 года) и на моем мстительном триумфе — на повторной защите и единогласном голосовании (за те же самые тексты). За ту же диссертацию.

Сейчас обращаю твое внимание вот на какой факт моей биографии: 29 апреля 1982 года в большом концертном зале бесконечно дорогого и близкого мне Гнесинского музыкально-педагогического института, где я был в общей сложности около тридцати лет профессором эстетики и философии, институт, приютивший меня, отмечал мое шестидесятилетие. Несмотря на то что празднование моего юбилея было запрещено (Московским городским комитетом КПСС). Только «Литературной газете» разрешено было дать несколько строк приветствия от Союза писателей. В те как раз дни на меня было (уже в который раз) заведено в Киевском РК КПСС Москвы дело об исключении из партии. Из-за того, что перед этим аз, грешный, подверг открытой критике Л.И. Брежнева и Политбюро. Причем произошло это на лекциях моих по истории создания СССР (к 60-летию Союза). Лекции эти читались, по иронии обстоятельств, в одном из горкомовских университетов марксизма-ленинизма.

Это, впрочем, отдельный сюжет. Сейчас — о самом Арсении Тарковском. Личность колоритнейшая. Он приехал в сопровождении трогательно любимой им жены — Татьяны Алексеевны Озерской (переводчицы на русский язык всемирно известного романа «Унесенные ветром»). Откровенно замечательная женщина, она была для него и женой, и матерью одновременно. Я думаю, ты мог бы заметить то, что и сами отец и сын Тарковские были более похожи на небесных братьев по духу, чем на отца и сына в земном роде «человек».

Арсений Тарковский выступил. Зал наполненно затих и притих одновременно: у микрофона стоял старый, но удивительно красивый человек, красивый действительно необщей красотой, вернувшийся с Великой Отечественной инвалидом (на одной ноге), выломившийся из трагедии особенно красивым духовно. Арсений Тарковский один из уникумов, тех, кто перенес все. И вот этот человек (по взглядам его как бы из XIX века), первое, что сказал, — он сообщил, что у него особое поручение от сына Андрея (тот был тогда в Риме) сказать здесь, на юбилее Куницына Георгия Ивановича, следующее: Андрей Тарковский как режиссер не состоялся бы, если бы не создал фильм «Андрей Рублев» («Страсти по Андрею»). Потому что он не мог бы его создать, если бы на месте Куницына в ЦК оказался в 1963–1966 годы кто-то другой... Арсений Александрович, в сущности, говорил об этом и от себя, конечно, тоже. Что же — скажи мне — еще может быть более радостным для меня?

Прямо скажу тебе, Саша: я не согласился бы поменять мою судьбу на твою... Хотя в самом начале пресловутой «перестройки» я тоже мечтал о своей личной карьере.