Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Между тем события по задвижению меня разворачивались, пожалуй, стремительно. После отказа моего, уже дня через три, мне позвонил М.В. Зимянин. Мы встретились, и главный редактор «Правды» стал объяснять, почему мне будет лучше перейти из аппарата ЦК к нему, в «Правду», в качестве члена редколлегии и редактора газеты по отделу литературы и искусства. Я, конечно, знал, что меня из ЦК уберут, но сначала все же отказался идти в «Правду». Намерен был сразу порвать всякие связи с номенклатурой, перейти именно на научно-педагогическую работу. Она была моей тайной мечтой — на случай поражения. Этого тогда сделать не удалось, ибо иезуитская система заботилась, оказывается, и о том, чтобы никто не подумал, что меня выдворяют, а, видите ли, только переводят, так сказать, по горизонтали. Иначе сказать, я выломился своим отказом как-то слишком неожиданно — меня просто не успели перед общественностью скомпрометировать, как это бывает, чтобы было всем ясно, что в кадрах партии этого человека оставлять нельзя. При второй встрече Зимянин, исчерпав свои аргументы, подошел ко мне, сидящему, сзади и с высоты своего крохотного роста сказал мне на ухо: «Переходи сюда, отсидись...» Вот это меня действительно сразу убедило: значит, опасность отказа действительно требует определенной психологической амортизации. Я вспомнил, что и сам Зимянин ранее «отсиживался» во Вьетнаме, потом в Чехословакии.

Кстати, и ты ведь позже тоже «отсиживался», в Канаде-то. Каждый из вас благополучно дождался своего часа («своего Тулона»).

Но ведь вы-то с Зимяниным ловкие ребята. Вы оба и до «отсидки» были осторожные. Да и не выражали своего прямого несогласия с политикой верха. В случае же со мной, в сущности, выявилась именно внутрипартийная альтернатива. Причем по отношению именно к политической линии ЦК КПСС — пусть пока это проявилось в применении только к киноискусству.

Разумеется, справедливость требует отметить и то, что сама по себе подобная альтернатива стихийно проявилась сначала вовсе не в моих действиях, а внутри самого киноискусства. Также проявилась она и в литературе, театре, живописи и других видах творчества. Но ранее она неизменно воспринималась враждебно со стороны всех управленческих структур. Были лишь разрозненные и во многом лишь импульсивные, отдельные аппаратные попытки поддержки реального процесса по утверждению свободно-го творчества. Попытки тайные. Пока есть еще ныне люди, которые помнят, что, в отличие от этого, аз, грешный, положил самое свою судьбу на алтарь защиты именно творческой свободы в период, когда она сама стала медленно, но осознавать себя. В ходе ее робкого самоутверждения.

Итак, находясь в положении функционера, который в аппарате ЦК не только не отставал от тебя в делании карьеры, но порой, напротив, раздражал своими опасными превышениями скорости движения по служебным лестницам, я оказался в середине ноября 1966 года в безнадежной опале, но одновременно и, так сказать, в пределах твоей епархии. Мне долгое время, замедленно прозревшему, казалось, что тебя мой срыв в карьере огорчил... Послушав же тебя и прочитав твои отступнические книги, я наконец понял: не только сейчас, но и в те давние годы моя открытая и потому в то время беззащитная и твоя тогда глубоко спрятанная, менее уязвимая позиция были в их сути изначально не совместимы. О том и будет мой разговор потом.

Вернусь пока к событиям по удушению любой альтернативы. «Отсиживаться» в «Правде», конечно, у меня не получилось. Все в жизни стало меняться роковым образом. События возникали нежданно, казалось, на ровном месте. А главное — и сама альтернатива стала все чаще пробиваться. Будто трава через асфальт. И по иронии судьбы тебе пришлось фактически легализоваться в этих-то условиях в качестве, как это ни печально, все-таки «фельдфебеля в Вольтерах». Приговор выносил, конечно, не ты, но именно ты приводил его в исполнение, что и стало ныне приговором для самого тебя.