Открытый счет

— «Спешите делать добро». Знаете, кто это сказал? Гейне. Мы гуманисты потому, что уничтожаем нацизм и воюем за человека.

Лиза посмотрела на Зубова снизу вверх, с лёгким прищуром глаз и той улыбкой, с какой люди, склонные к юмору и иронии, встречают слова, претендующие на афоризм или крылатость.

— А что? — почувствовав это, спросил Зубов.

— В общем, правда. Только мы ведь редко в быту говорим об этом.

— Важно, что так думаем, — сказал Зубов. При этом он взял в свои ладони её руку и погладил. Пальцы у Лизы оказались тёплыми и слегка подрагивали. Зубов подумал, что, может быть, это их последняя встреча, о чём она не догадывается, и, уйдя за линию фронта, он больше никогда не увидит Лизу, к которой так влечёт его.

«Я люблю её и мог бы, оставаясь на своей должности, видеть её часто. Изо всех путей к её сердцу я выбрал сейчас, пожалуй, самый длинный, — думал Зубов, — путь через тыл врага, через разлуку».

И ему вдруг вспомнились несколько строк из песни, которую он слышал в санлетучке, когда его везли в госпиталь, очень грустной песни, навеянной тоской фронтовых дорог, расставаниями и бедой.

С любимыми не расставайтесь,
С любимыми не расставайтесь,
С любимыми не расставайтесь,
Всей кровью прорастайте в них.
И каждый раз навек прощайтесь,
И каждый раз навек прощайтесь,
И каждый раз навек прощайтесь,
Когда уходите на миг.

Что же, может быть, остаться, позвонить генералу, придумать какую-нибудь болезнь, открывшуюся старую рану? Он ведь сам вызвался, найдут замену.

— О чём вы думаете сейчас, Александр Петрович? — спросила Лиза.

— А вы о чём?

— О том, что молчание тоже сближает иногда. Разве неверно?

— Верно.

Зубов смотрел на Лизу, на её заблестевшие глаза. Женское красноречие часто ведь выражается не в словах, а в жестах, позе, во взоре.

— Знаете, что мне напомнил этот пруд? До войны я как-то приехала к маме в деревню. Она врач, работала в сельской больнице под Рязанью. Больница была в бывшей барской усадьбе, а вокруг большой заброшенный парк и пруд — такой старый и печальный! Около него хотелось плакать. Я тогда любила бродить по парку, — сказала Лиза, — и мне передавалась его грусть и одиночество. Боже, как тогда остро чувствовалась жизнь, и природа, и даже это девичье глупое и такое сладко-тоскливое одиночество.

— Да, — сказал Зубов. — Да, да!

У него была манера произносить это «да», вкладывая в ёмкое словечко самый разный смысл и эмоциональные оттенки.

— Да, — произнёс Зубов, — я вас понимаю, Лиза.

Вместе с тем если он что-то понимал сейчас, так это то, что в таком разговоре важны не вопросы и ответы, а тот особенный чувственный подтекст, который был понятен им обоим и волновал Зубова. И ещё он твёрдо знал, что не изменит своего решения, что бы ни сулили ему свидания с Лизой, не изменит потому, что не может изменить. Ибо он — это он! Зубов перестал бы себя уважать, если бы поступил иначе.

Он взял руку Лизы, нагнулся и поцеловал её, потом перевернул ладошкой вверх и поцеловал ладошку.

— Вот сидим у пруда — и как будто бы нет войны и не было. Как в мирное время: сад, тишина!..

Зубов не договорил. Где-то сравнительно близко раздался взрыв, над озером прошла воздушная волна, оставив лёгкую зыбь на воде.

Лиза от неожиданности вздрогнула и инстинктивно прижалась к Зубову.

— Неужели орудия достают из-за Одера?

— Нет, это мина, наверно, своя, может быть, подрывают что-то?

— Вот вам: сад и тишина!

Она засмеялась, отодвигаясь от Зубова, и, смущённая, поправила причёску.

— Улыбаться нечему, подумаешь — вздрогнула! Я всё-таки женщина. А вот вы, Александр Петрович, что-то темните или замалчиваете. Не туда ли собрались? — Лиза махнула рукой на запад. — Нет, не пустят! — произнесла она тоном, в котором было больше надежды, чем уверенности.

Зубов промолчал, не поддерживая этой темы.

— А мне с вами работалось легко. И определённо будет не хватать вас. Примите это запоздалое признание, — сказала Лиза. Она казалась искренне опечаленной.

— Я же не за горами, сможем видеться, пока нет боёв.

— Ах, боже мой, какие у нас тут свидания! Берлин будем брать.

И Лиза сделала решительный жест рукой, немного насмешивший Зубова.

Он поймал её руку и снова притянул к себе. Лиза склонила голову на плечо Зубова.

— Я буду думать о вас, Лиза, всегда и везде, — сказал он.

Потом, через полчаса, в нагретой солнцем кабине попутной машины, где от мотора несло бензином, а проникавший в кабину воздух не приносил прохлады, Зубов, вспоминая минуты прощания, чувствовал на своих губах тепло Лизиных губ — мягких, казалось, с чуть запёкшейся корочкой, солоноватых и нежных.

И сладкая грусть, как перед дальней дорогой, полной неизвестности и тревог, и щемящая тоска в предчувствии долгой разлуки с этой женщиной обволакивала и томила его сердце.

8