Открывая новые страницы...

— А какова же интерпретация товарища Мао Цзэдуна? — несколько примирительно спросил он.

— Именно этим я поинтересовался, но Мао Цзэдун еще не успел ничего сказать.

— Ну что ж, продолжайте секретничать! — сказал Сталин, не поворачивая головы в мою сторону. Зато голова Берии с его пронзительными, как у коршуна, глазами в пенсне, казалось, была повернута только в мою сторону. Я чувствовал его взгляд.

Снова к Мао Цзэдуну — за разъяснением. Он сказал, что выражение это принадлежит знаменитому полководцу Древнего Китая Ио Фэю, жившему в XII веке, прославившемуся своими боевыми походами против нашествия чжурчжэней. В городе Ханчжоу сохранилась характерная для эпохи Сун могила героя сопротивления чжурчжэням, известная коленопреклоненными фигурами изменников, погубивших Ио Фэя.

— Иероглиф «гуй», — продолжал Мао Цзэдун, — выступает здесь не в обычном смысле — «возвращаться», «снова приходить». В историческом контексте изречение «гуй» означает «возвращение в первосостояние». И хотя имя Ио Фэя известно многим в Китае, но далеко не всякий китаец знает подлинный смысл этих крылатых слов. Таким образом, выражение это следует понимать так: «Презреть все трудности и мучения, смотреть на смерть как на свое возвращение в первосостояние».

Терпеливо выслушав перевод объяснения Мао Цзэдуна и поразмыслив, Сталин тихо произнес:

— Талантливый, видно, был этот полководец… Бесстрашием отмечен… и мудростью.

И я физически ощутил, как от моей головы отодвинулся нож гильотины. Казалось, все прояснилось, и один из признаков конспирации будто бы отступил в небытие. И без того ведь их целый сонм толпился вокруг него. Ему так и мерещились на каждом шагу изменники, шпионы, враги народа. Но, вернувшись домой лишь к утру, я прежде всего бросился к толковому словарю китайской фразеологии и вновь проверил себя, правильно ли я понимаю изречение Ио Фэя.

Часто возвращался я мысленно к устрашающей, поучительной этой истории с афоризмом Ио Фэя. Должен, однако, сказать, что зла ни на кого не таю, кроме как на самого себя. Разумеется, знать все в китайском языке невозможно. Но моя увлеченность, видимо, представлялась вызывающей. Нужно было объясниться с самого начала: столкнулся с трудностями, уточняю у собеседника. Сам я дал повод для «выяснения отношений».

Вообще же Сталин во время бесед с Мао Цзэдуном был всегда спокоен, выдержан, внимателен к гостю. Он никогда не отвлекался ни на что другое. Был всецело сосредоточен на содержании беседы.

Следил за точностью выражений, строением фразы, отбором слов при переводе. Он был предельно взыскателен к изложению мысли, формулировкам, речевой нюансировке.

Можно сказать, что все это было внешним проявлением. Сталин искусно носил маску, за которой скрывалось нечто непостижимое. Тем более что он обладал мягкостью жестов, тонкостью интонаций.

В этой части записей я не затрагиваю те чудовищные преступления, за которые несет ответственность Сталин. Но невозможно, однако, отрицать, что Сталин обладал какой-то гипнотической силой, грозностью, демонической державностью. Весь его облик, манера держаться, беседовать как бы говорили окружающим, что власть должна быть таинственной, ибо сила власти — ее неразгаданность. Отсюда и культ его личности окружен загадочностью, секретностью, окутан великой таинственностью. Я говорю о личных своих ощущениях, которые, быть может, не всегда объективны.

Само место собеседований, как я его воспринимал, напоминало поле ночных демонических сил. Достаточно было Сталину появиться в комнате, как все вокруг будто переставали дышать, замирали. Вместе с ним приходила опасность. Возникала атмосфера страха.

Вспоминается один эпизод, о котором мне как-то рассказал известный партийный деятель, бывший тогда главным редактором газеты «Правда».

— Сидел поздно ночью, — вспоминал он, — над версткой очередного номера. Вдруг звонок по кремлевскому телефону. Не отрываясь от газетной полосы, я снял трубку и небрежно ответил.

— Это говорит Сталин, — раздался голос в трубке.

— Какой еще Сталин? — вырвалось у меня.

— Тот самый… — услышал я в ответ и, поняв всю нелепость ситуации, попытался было оправдаться… С тех пор у меня, видите, — нервный тик… на всю жизнь.