Открыватели дорог

В такие дни Чеботарев снова начинал считать Баженову соглядатаем в их группе и относился к ней подчеркнуто сухо. Впрочем, Екатерина Андреевна на все эти перемены отвечала только нечаянным взглядом, в котором светился невысказанный вопрос: «Зачем вы меня обижаете?» — и Чеботарев снова сменял гнев на милость. Он видел, что Баженовой трудно дается это изнурительное путешествие. Она переставала улыбаться к концу дня и долго отдыхала, раньше чем приняться за еду.

Однако они с удовольствием наблюдали не только те явления, что были связаны с их трудом, но и посторонние, так сказать, внешние изменения в природе и разные мелкие подробности на земле, в воздухе, во всем окружающем мире, о которых приятно было поболтать после работы.

Особенно почтительно все выслушивали мнения Лундина. Он в их глазах был главным отгадчиком и объяснителем всего, что встречалось им на пути. Чеботарев и Баженова искренне признавались в том, что лес для них полон тайн, Колыванов много лет не совершал таких путешествий, а Лундин жил в этом лесу с тем же спокойствием и приязнью, как если бы находился дома и пригласил их к себе в гости.

Так, увидев белых куропаток, неожиданно вылетевших у них из-под ног на полянке, покрытой кустистыми порослями красносмородинника, от которого шел нежный, но сильный запах увядания, они узнали, что зима будет ранней, скоро падет первый снег. Все это объяснил им Лундин, связав воедино раннюю перемену оперения у полярных куропаток и их внезапное появление так далеко к югу от привычных гнездовий. А ночью он разбудил их и показал первый сполох на севере, появившийся в этом году необычайно рано.

И они поняли, почему старик все время досадует на медленность их движения, — впереди была Колчимская согра, а по снегу ее не перейдешь! Но в лесу было так хорошо, что они не очень-то задумывались над прорицаниями старика.

Иной раз они по нескольку дней шли через ягодники, на которых никогда не бывал человек, и дивились обилию клюквы, перезревшей голубицы и черники. Лундин сделал для всех особого рода совки с прорезанными по краю зубцами вроде гребешка и объяснил, как надо «брусначить», то есть брать ягоды при помощи такового совка. Действительно, тут ягоды можно было брать лопатой.

Несколько раз они пересекали мелкие речонки, не отмеченные ни на одной карте. На берегах этих речонок, поросших таволожником и смородиной, малинником и плакучей березой, что роняла оголенные ветви в самую воду, начинал колдовать Колыванов. Как бы он ни торопился, все равно давняя страсть золотнишника, профессия, с которой он начинал детство, заставляла его остановиться над безымянным ручьем. Дно реки почти всегда было черно от топляков — упавшего и окаменевшего в речке леса. Колыванов выбирал местечко, брал простую эмалированную миску, черпал в нее песок с берега или прямо со дна речки и начинал осторожно промывать его вращательными движениями. Казалось, что он проделывает фокус. И хотя фокус был всегда один и тот же, все равно товарищи становились за его спиной, разглядывая, как постепенно смывается мутная глина, мелкий песок, как пустеет чашка, вот уже показалось дно ее, вот уже вода стала прозрачной, еще одно сильное вращение, всплеск вылитой воды, и на дне, в коронке черных шлихов из свинцовой руды, из шеелитовых зерен видна блесна.

И каждый раз слышался общий вскрик, как кричали бы при каждой удаче фокусника восторженные зрители:

— Золото!

Один раз показалось, что фокус не удался. Золота не было. На дне чашки остался сероватый, мелкий, похожий на пыль осадок. Чеботарев проворчал что-то насчет факира, который был пьян, но Колыванов словно не слышал его. До сих пор он, досыта полюбовавшись блесной, выплескивал ее обратно в реку, а теперь высыпал эти серые остатки в тряпку, тщательно нанес на карге место и только тогда объяснил нетерпеливым зрителям:

— Платина!

Это слово упало торжественно и тяжело, как тяжел и сам металл, о котором сказал Колыванов. Чеботарев не утерпел, попросил снова развернуть тряпочку и долго глядел на шлих, даже понюхал его, словно надеялся почувствовать особый вкус и запах драгоценного металла. И, вернув образец Колыванову, с уважением сказал:

— Да, это Урал!

Незаметно он подпал под власть нового представления об Урале. Теперь ему казалось, что на каждой речке, через которую они перебродили, должен обязательно стоять прииск; на каждой горе, что приближалась к ним, словно это не изыскатели двигались вперед, а сами горы шли навстречу, должен быть рудник; в каждом лесу, — а все лесные участки были совсем не похожи один на другой, недаром же Лундин называл их, разделенные только какой-нибудь речкой, а то и просто воображаемой линией, новыми именами, — в каждом этом, новом лесу — свой лесозавод. И это желание становилось все насущней, непреодолимей, и казалось, что стоит им закончить свою работу, как немедленно, вот так, из небытия, возникнут здесь и прииски, и рудники, и шахты, и заводы.