Открыватели дорог

К концу вечера Нонна добилась своего: один из помощников Михаила Борисовича, которого все называли просто Крох — на самом деле его фамилия была Крохмалев, — включил магнитофон с последними джазовыми новинками и пригласил Аннушку. И тут произошло нечто неожиданное: солидный Крох, пошептавшись о чем-то с Аннушкой, вдруг пустился в новомодный в те годы рок-н-ролл, и Аннушка завертелась как юла. И все сразу переменилось в ней: полные ее губы показались чуть ли не негритянскими, движения стали отточенными и вместе с тем мягкими, и Чудаков недовольно отвел глаза. Он любил, когда его Аннушка танцевала, но хотел, чтобы она делала это для него и с ним, а тут немолодой ученый топтался возле нее, как слон вокруг тоненькой змейки, и все пялили на них глаза. Хорошо еще, что старый соратник Михаила Борисовича Подобнов пригласил хозяйку дома, а известный дубнинец Тропинин — Нонну, пошли танцевать и другие, и Крохмалеву пришлось перейти на обычный темп: места для рок-н-ролла оказалось мало. Чудаков перестал злиться, и все пошло обычным порядком: мужчины постарше вышли в кабинет, к бару, кто-то из физиков заспорил с другим, только Алексей Горячев стоял в сторонке, жадно следя за каждым движением Нонны. Однако умный хозяин не забывал о гостях, и, едва магнитофон утих, послышался его мягкий голос:

— Друзья, среди нас есть начинающий физик, обладающий к тому же незаурядным музыкальным талантом! Крох, уймитесь вы с вашим «хобби»! Вот у Горячева действительно «конек», на котором не стыдно прокатиться!

Все «хоббисты» окружили Алексея, поздравляя его с оригинальным «коньком». Тут были домашние поэты, собиратели икон, любители репродукций, почитатели джаза, сборщики разноцветных коктебельских камешков. Но музыканта еще не бывало, и Алексей, слегка побледнев, медленно прошел к роялю.

Крох бросился поднимать крышку. Алексей чуть тронул клавиши — инструмент оказался отличный, истинно «консерваторский», и вот неробкая мелодия протанцевала по клавишам и заполнила комнату.

Ярослав с удивлением смотрел на третьекурсника. Горячев словно бы вырос, хотя сидел на низеньком вращающемся стульчике. Его лицо, похожее в профиль на зубцы пилы, крупногубое и длинноносое, стало значительным, как будто тени подчеркнули каждый изгиб.

И вот даже шепот стих, музыка властно овладела всеми присутствующими, хотя многие, наверно, как и сам Ярослав, слушали ее только по воскресеньям, через радиоприемники, и уж совсем не знали, что ж такое играет студент. Впрочем, нашлись и знатоки: Бронислава Григорьевна с восторгом сказала:

— Божественно! Это Рахманинов!

Нонна строго взглянула на мать, и Чудаков так и не узнал, чем же Алексей Горячев увлек своих слушателей.

Алексей закончил игру грозным аккордом, встал и, сколько его ни упрашивали, больше не подошел к инструменту. Но если он хотел добиться, чтобы его приняли как своего, то достиг большего. Уже и Михаил Борисович поглядывал на него с несомненным уважением, уже и Нонна отошла от Кроха и заговорила с Алексеем на профессиональном языке музыкантов, который был столь же непонятен Чудакову, как любой незнакомый язык.

Воспользовавшись этой внезапной развязкой, Чудаков подошел к профессору, поблагодарил за прием, кивнул Аннушке и вышел в коридор, надеясь скрыться, так сказать, по-английски. Но музыка что-то нарушила в непринужденном веселье, все сразу принялись откланиваться, торопиться, кто-то кого-то просил подвезти, кто-то уславливался о встрече в следующую субботу. Очарование кончилось.

7. ДОРОГУ ОСИЛИВАЕТ ИДУЩИЙ

Нет, очарование осталось…

Оно проникало в сознание Чудакова медленно, однако Ярославу все чаще хотелось увидеться с Алексеем, поспорить с ним, послушать его. Постепенно он стал своим человеком в доме Алексея, где старый учитель физики — с таким же, как у Алексея, лицом, похожим в профиль па зубцы пилы, только большой, какой плотники пилят бревна на тес, — доживал свой век, потеряв веру в свои знания. Тяжелое доживание!

И в доме Чудакова Алексей тоже постепенно становился своим. Этому предшествовали долгие споры с Аннушкой, даже ревность Аннушки: выяснилось, что новая дружба требует не меньше сил и времени, чем любовь.

Зато «информация», которую так любил собирать Чудаков, оказывалась все полнее и полнее. И можно было ставить самый главный вопрос: как этот юноша, от природы, казалось бы, приспособленный только к музыке, болезненный, даже хилый, как этот юноша вдруг проник в совершенно иную область, в которой все было так зыбко, неустойчиво, где еще только познавались новые законы природы, а ошибка могла стать последней в жизни, как у минера во время войны.

А ведь было в юности Алексея Горячева время, когда он жил тихо и мирно, во всем подражая своему отцу. У отца был спокойный и постоянный мир, и старый учитель с совершенной точностью отвечал своим десятиклассникам, как этот мир устроен, если они были достаточно любознательны, чтобы задавать такие вопросы.