Отличник

– Это не беда. Не был бы беспутным. Ты его обнимай покрепче, слов ласковых побольше говори, а то скажет потом «Сама виновата». – Говоря все это, я шутил.

– Спасибо. Спасибо тебе за совет, – серьезно отвечала она мне, и я видел, что она действительно слова мои «мотала на ус». – Я побегу?

– Беги.

Она побежала. Все торопились куда-то. Галустян – распить бутылку водки, театроведка – к безработному мужу. Одному мне спешить было некуда. Впереди были приятные встречи, приятные беседы. Я ходил по Москве и наслаждался созерцанием нового. А нового в столице было много. Весь город был в лесах, строили новые дома, реконструировали старые. В переходах, по всем стенам стояли псевдонищие с табличками, сделанными профессиональной рукой. Запомнилась девочка семи лет, на шее которой висела явно чужая картонка: «Помогите. Жить негде, я беременна». Чувствовалась за всеми этими «нищими» сильная организация с централизованным управлением.

Вспомнил «Трехгрошовую оперу» Брехта. Тамарке теперь никто бы не позволил заниматься самодеятельностью.

По вагонам метро, вместе с бесчисленными попрошайками: «Мы не местные», переодетыми лжемонахами, собиравшими пожертвования якобы на восстановление разрушенных монастырей, ходили продавцы. Продавали все: зубные щетки, гелевые ручки: «Ручка пишет без клякс и ошибок на пяти европейских языках», пальчиковые батарейки: «Еще тепленькие, прямо со склада», мешочки с лавандой: «От моли и бессонницы одновременно».

А когда я сел в пригородную электричку, шедшую по городу, для того, чтобы проехать пару остановок, то стал свидетелем еще более занимательного концерта.

По вагону шла нескончаемая очередь из певцов, продавцов и попрошаек. Цыгане пели: «Не хочу я четыре стены, пол и потолок. Дайте мне неба, дайте мне хлеба, дайте воды глоток» (а однако ж, просили денежку). Вслед за цыганами шли продавцы мороженого и шоколада, газет и сборников кроссвордов. Вслед за ними шел контроль, который ничего не боясь и никого не стесняясь, брал деньги с «зайцев» в свой карман, без штрафных талонов. Москва сильно изменилась за время моего отсутствия.

Произошла и совсем неожиданная встреча. На станции «Киевская» Арбатско-Покровской линии встретил Саломею. Я поднимался по каменным ступеням, шагая на переход, и вдруг заметил ее, разгуливавшую по перрону в ожидании поезда. Глаза наши встретились. Я ей жестами показал, что сейчас спущусь, она закивала головой. Мы сели на деревянную скамейку, заговорили.

– Странно, – сказал она, – никогда не смотрю туда, а сегодня как кто взгляд направил.

Говорить особенно было не о чем, все личные темы были под негласным запретом. Я спросил про дядю и тетю.

– Татьяне Николаевне врачи отняли ногу, она теперь у нас, в городе живет. А Андрей Сергеевич умер.

– Как умер? – ужаснулся я такому известию. – Хотя болезнь жены его, наверное, доконала. Весь уклад жизни сразу поменялся.

Саломея посмотрела на меня внимательно, как бы соображая про себя, шучу я или и впрямь так думаю. Когда уверилась в том, что не шучу, сказала:

– О каком горе ты говоришь? Как только Татьяну Николаевну положили в больницу, он сразу же на все село песни запел. Ему говорили: «Ты бы хоть так явно не радовался». Он думал, что она вот-вот умрет, и тогда он захолостякует, женщину себе заведет. А вон оно как получилось. Тете ногу отняли, но осталась жива. А у него рак желудка, и он из здорового стокилограммового бугая за три месяца высох в щепку и умер. Невеселые, в общем, новости.

Саломея очень изменилась и, к сожалению, далеко не в лучшую сторону. О чем бы я с ней не заговаривал, она совершенно меня не понимала. Обиделась на сказанное ей «Вы», сказанное более для артистизма и разнообразия речи, нежели как серьезное обращение. Это был совершенно чужой человек. Я не мог с ней сойтись даже в мелочах. Точнее сказать, как раз к любой мелочи и придиралась. Все мои попытки хоть как-то поддержать беседу обрубала на корню. Разговор не клеился. Каким-то невообразимым образом из людей, когда-то умевших читать мысли друг друга, мы превратились в полнейших антиподов.

Очень скоро я стал ощущать глубокую душевную подавленность и в этом состоянии на вопрос «Изменилась я? Постарела?» я, со всем своим простодушием бухнул: «Да».

Что же после этого началось! Она стала оправдываться, говорить, что совсем недавно болела, и с тех пор еще не пришла в себя. Полезла в сумочку, достала тушь для ресниц, тени, пудру, помаду, стала при мне краситься, пудриться. Все это делала быстро, судорожно, с каким-то страхом не успеть, опоздать. Как будто должно было с ней случиться что-то страшное, если она за эти двадцать секунд не успеет привести себя в порядок.

Тут, в ее хозяйственной сумке некстати звякнули бутылки. Она от этого звука как-то болезненно сжалась и принялась оправдываться, говорить, что это не спиртное. Полезла в сумку, достала, показала мне бутылку с кефиром. Затем снова вернулась к прежнему своему занятию, то бишь стала краситься, пудриться.

Зря она старалась. Я, конечно, этого ей не сказал, но того, что в