Отличник

– Все, что в моих силах сделаю. Примите соболезнования.

– Спасибо, дорогой. Я знал, что ты поможешь. Целую и надеюсь на тебя.

Вот такой был разговор.

Придя на следующий день в театр, я сразу же, без приглашения, направился в кабинет к главному режиссеру. Склифасовский подтвердил мне то, что сказал накануне Скорый по телефону.

– Идите, работайте, – крикнул Феликс Феликсович. – Все формальности потом.

– Да нет. Так не пойдет, – сам от себя не ожидая, промолвил я. – Сначала покончим с формальностями, а потом уже возьмемся за все остальное.

Договор переписывать не стали. Я настоял лишь на том, чтобы зачислили в штат театра на должность очередного режиссера. Этим и удовлетворился. Когда вписывали мою новую должность в трудовую книжку, Феликс Феликсович скрежетал зубами так, что искры летели по всей Уфе.

На доставку спектакля мне отводились чудовищно сжатые сроки. Но доделывать я не стал. Я все переделал. Все, с начала и до конца. За исключением, конечно, декораций, так как они были мои, копия с того самого спектакля, который я ставил в МАЗУТе.

Энтузиазм был такой, что просто не передать. Актеры, вспомнив студенческие годы, работали буквально и днем и ночью. Когда уже начались прогоны на сцене, Склифасовский, обезумевший от зависти, опять взялся за свои козни. Без согласия, без разговоров со мной, он, руководствуясь единственно своим произволением, взял да и перевел меня с режиссеров, в которые я был официально зачислен, опять в механики сцены, а затем и вовсе уволил по статье за прогулы, так как я о переводе ничего не знал, и само собой, не работал механиком. Что, собственно, и входило в его планы.

Но и на этот раз он опоздал, а меня судьба хранила. Мне передали его приказ о прогулах и увольнении тогда, когда о спектакле знал уже весь город. То, с какими усилиями спектакль делался, было притчей во языцех. Зал, в лучшие, звездные свои дни не заполнявшийся и на треть, на моих прогонах трещал по швам, как на мастерклассах приезжей знаменитости. Зрители стояли в проходах, рукоплескала галерка.

До меня доходили слухи, что в эти дни главреж, выпростав вместо одной, нормативной, три бутылки водки, орал нечеловеческим голосом в своем кабинете:

– Это провокация! Это рука Москвы! Я его убью, перережу горло, зарежу крышкой от консервной банки!

Тогда же, в кабинете, и пришла ему в голову спасительная мысль: перевести меня снова в механики, умолчать об этом, а потом взять да за прогулы уволить. Но, повторюсь, судьба меня хранила. Актеры, зная скверную натуру своего главрежа и опасаясь того, что уже готовый спектакль закроют (пренебрегая все договоренности со Скорым и Москвой), в тайне от Феликса пригласили чиновника из Минкультуры. Столичный гусь присутствовал на прогоне, пришел от увиденного в неописуемый восторг, что для чиновников не характерно, обещал приехать на премьеру с целой командой и заочно включил спектакль в конкурсную программу Московского театрального фестиваля. То есть моя постановка, не будучи еще законченной, должна была ехать в Москву и бороться там с другими постановками за престижную театральную премию.

Само собой, после такой новости, наш законопослушный главный режиссер той же тихой сапой, перевел меня после увольнения за прогулы снова в режиссеры. А приказ об увольнении, который мне собственноручно вручил, собственноручно же отнял в тот же день и уничтожил. Заставить бы его съесть этот приказ у всех на глазах.

Все удивлялись, как смог я за такой короткий срок с неповоротливыми, растренированными актерами создать подобное чудо. А просто к этому я был готов.

Лучшие мои человеческие качества, духовные мои силы, творческое мое мастерство, желание работать по специальности, все это сошлось, соединилось в одно единое целое и, как говорят в театре, «выстрелило» в этой постановке. Особое спасибо случаю, давшему мне такую возможность. К тому же, за время работы механиком, я успел врасти плотью и кровью в этот театр. Знал всех актеров, кто на что способен, знал тайные течения и рычаги, при помощи которых приводились в движение творческие и околотворческие механизмы. Мне было легче.

Толя, приступая к работе, такого арсенала в своем распоряжении не имел. Да и устремления у нас были разные. Он приехал из-под палки, делать копию ненавистного ему спектакля, в котором, хоть и смотрел его не раз, для того, чтобы перенести, ровно ничего не понял. Да и как он мог, будучи ярым женоненавистником, в тот период своей жизни, поставить романтический спектакль о любви? Возможно, и у меня в Москве он не получился по той же причине. Я пытался рассказать о том, во что сам не верил. Хотел дать то, чего сам не имел. К тому же создать что-нибудь стоящее без любви, как я теперь понимаю, просто невозможно. Тем более сделать, поставить спектакль, в котором болью и нежностью дышит все. Я грезил, я мечтал поставить эту пьесу. Сознаюсь, что молился у святых икон, и молитвы мои были услышаны. Никогда не надо браться за то, к чему душа не лежит. Навредите и себе и окружающим вас людям.